— За знакомство!
Валентин Марленович влил в себя жидкость, и ему показалось, что его внутренности обожгло расплавленным свинцом.
«Это закономерно, — подумал он, — именно этим я и должен был кончить! Если я стал соучастником преступления, то в конце концов умру в грязном подвале, выпив какую-то отраву в компании грязных бомжей…»
Однако он не умер. Наоборот, выпитое зелье немного успокоило Кулика, и внушило новые, более жизнерадостные мысли.
«А чем, в конце концов, эти люди хуже меня? думал Валентин Марленович. — Ведь у них тоже есть душа, они тоже думают и страдают!»
Его раздумья прервал общительный бомж.
— Коли уж мы за знакомство выпили, так надо, ясное дело, познакомиться. Я вот, к примеру Гусь, а он — Ворона, а тебя как кличут?
— Кулик, — представился Валентин Марленович.
— Ну, это ж надо! — обрадовался Гусь, — как мы тут хорошо подобрались! Одни птицы! Гусь, Ворона да Кулик! За это непременно надо выпить!
Он снова плеснул Кулику изрядную порцию мутного пойла. Валентин попробовал было отказаться, заявив, что знает свою норму, и эта норма как раз исчерпалась, но неразговорчивый Ворона так сердито сверкнул на него маленькими острыми глазами, что Валентин преодолел естественную брезгливость и выпил вторую порцию подозрительного напитка. От этой порции его вдруг одолела удивительная жалость к самому себе. Валентин Марленович пригорюнился, подпер щеку кулаком и горестно проговорил:
— Все мои несчастья происходят от женщины…
— Это точно, — поддержал его словоохотливый Гусак, — от баб все как есть неприятности!
Исключительно от них! Вот я, думаешь, всегда в этом подвале гужевался? Нет, брат, шалишь!
Я раньше как барин в собственной квартире проживал! В теплой, брат, квартире с раздельным санузлом!
Сделав паузу, чтобы собеседник мог вполне оценить его былое могущество, Гусак продолжил:
— Жить бы и радоваться, так вот поди ж ты, сам себе устроил геморрой! Познакомился с женщиной. Приличная такая с виду женщина, посуду вместе сдавали. Она мою авоську стерегла, покамест я за пивом отходил. Ну, познакомились, я ее к себе пригласил, слово за слово, в общем, осталась она у меня жить. Все вроде чин-чинарем, утром пивка поднесет, днем иногда за хлебом сходит, если уж сильно приспичит. Зинкой звали.
Гусак перевел дыхание, отхлебнул еще немного из заветной бутыли и продолжил рассказ:
— Только раз пошел я за вином, возвращаюсь а у Зинки мужик сидит. Она говорит: познакомьтесь, Вова, — это меня раньше Вовой звали, познакомьтесь, это брат мой двоюродный из Вышнего Волочка. Ну, брат так брат, тем более, что у него с собой и выпить было. Несколько дней пожил у нас ее брат, не выгонять же родственника, ничего, кстати, мужик оказался, а потом я опять отлучился, за пивом на этот раз, прихожу — а у Зинки вроде как другой мужик сидит. Я спрашиваю — как же так? А Зинка отвечает: это, говорит, двоюродный мой брат. Дак ты что, — говорю, — тот же совсем другой был?
Так то, — отвечает, — был из Вышнего Волочка, а этот — совсем наоборот, из Торжка. Но тоже двоюродный. Ну, этот у нас тоже остался, не прогонять же родственника, а первый после опять все-таки вернулся, не доехал до своего Вышнего Волочка, ссадили его с поезда под Конотопом. Потом еще один появился, из Приднестровья. У них там вроде горячая точка, так вот его слишком припекло. Оказалось, очень у Зинки родни много. По всему, это, бывшему Союзу нерушимому. Немного как бы уже тесновато стало, хоть и раздельный санузел, а все же иногда в очереди стоять приходилось. Особенно когда тетка Зинкина приехала из Мариуполя со своими детьми и племянниками. Но что уж тут поделаешь — родня, она и есть родня. Только потом я как-то выпил что-то не то, или просто перебрал малость, просыпаюсь, а надо мной здоровый такой мужик стоит, с черной бородой, и сердито так говорит, чтобы я, значит, прекращал придуриваться и освобождал его жилплощадь…
Гусак, видимо, переполнившись эмоциями, замолчал, затем снова отпил волшебной жидкости и вернулся к своей печальной повести:
— Я ему вежливо так возражаю, что первый раз его вижу, а жилплощадь это как раз моя. На что он мне сует бумагу, по которой выходит, что я поменял свою законную квартиру на отдельно стоящее здание по адресу улица Неунывающих, дом одиннадцать 'А'. А в моей законной квартире проживает теперь гражданка Зинаида Редутова. Я тут немного очухался и зову Зинку. Она появляется с сильно побитой личностью. Вообще-то, она и завсегда с подбитыми глазами ходила, то с левым, то с правым, а то и с обоими, для симметрии. Дело житейское, поспоришь иногда о погоде или о чем другом, но тут у нее просто синяк на синяке. Смотрит на меня Зинка своими сильно побитыми глазами и говорит: «Ты с ним лучше не спорь, у него больно рука тяжелая». А кто же это, спрашиваю, такой? «А это, — отвечает Зинка, — законный мой муж Акоп Редутов. Очень, между прочим, решительный человек и в прошлом — полевой командир. Так что когда он узнал, что мы с тобой здесь совместно проживали, очень недоволен был. И ты с ним не спорь, а то как бы чего не вышло». Этот мужик кивает, и зубами скрипит, и говорит, чтобы я скорее покидал его жилплощадь и отправлялся по месту прописки, на улицу Неунывающих. А как же, я спрашиваю, будет со всей Зинкиной родней, со всеми этими двоюродными братьями и прочими тетками? А он мне, этот законный Акоп Редутов, на это отвечает, что к ним у него претензий нет, поскольку они жильцы и плату за проживание аккуратно вносят.
Гусак вздохнул, допил остатки из бутыли и' снова продолжил:
— Короче, отправился я, как было ведено, на эту самую улицу Неунывающих и стал всех расспрашивать, где же находится дом одиннадцать 'А'. Никто из жителей мне ничего сказать не мог, пока не повстречался дворник Муса Ибрагимович. Он-то мне и объяснил, что дом номер одиннадцать есть, и дом номер двенадцать тоже имеется, а номер одиннадцать 'А' — это трансформаторная будка, и я в ней могу временно поселиться, ежели помещусь, да только не очень чтобы заживался, поскольку уже имеется распоряжение эту будку снести, как устаревшую И правда, через неделю мою будку снесли, только я не очень сильно переживал, потому как я в нее все равно не помещался, либо ноги снаружи оставались, либо голова. Так что после я уж бомжую, вот с Вороной скорешился, подвал этот нашли, а тут ничего, жить вполне можно, хоть и не раздельный санузел…
— А можно считать, что и раздельный, — заговорил наконец Ворона, — ты, скажем, можешь в левый угол по своим делам ходить, а я — в правый.
'А я-то расстраивался, — подумал Валентин Марленович, выслушав историю своего нового знакомого, — разве мое горе может сравниться с его? Он лишился всего, что имел, и при этом не ропщет, не ноет! Вот у кого я должен учиться терпению и выдержке — у народа! А я раскис, жалуюсь на судьбу. нет, нельзя опускать руки!
Главное — оставаться человеком, жить в ладу со своей совестью! Главное — не совершать недостойных поступков! А я, можно сказать, обокрал честного человека.., украл чемодан, как выяснилось, с деньгами.., конечно, я не знал, что в нем находится, но незнание, как известно, не освобождает…'
— Так что твоя, брат, правда — все несчастья через них, через баб проистекают! — снова прервал его раздумья Гусак. — Вот видишь ты, какой у нас Ворона смурной да неразговорчивый?
А вот как ты думаешь, отчего такое?
— Ну, и отчего же? — вежливо поинтересовался Валентин.
— Будешь смурной, — нехотя проворчал Ворона, — когда тебя собственная жена похоронит!
— То есть как это похоронит?
— В вот слушай… — Ворона откашлялся и начал:
— И я тоже не всю жизнь по подвалам мыкался.., то есть как раз всю свою первую жизнь прожил я с женой и с тещей в двухкомнатной квартире имени Никиты Сергеича Хрущева. Жена у меня была в милиции паспортистка, теща — так себе, зараза районного значения, а сам я работал на заводе имени Клонова слесарем механосборочных работ. Жил я себе да поживал, примерно как все, выпивал, конечно, но не больше прочих. Теща, правда, исключительно плешь проедала — и такой-то я и сякой-то, и зарабатываю мало, и пью как мелитопольский сапожник., ну, опять-таки, все как у всех. Только один раз купил я в ларьке бутылку «пшеничной», выпил культурно, под соленый огурчик, у себя на кухне, и больше ничего не помню.
