сожаление и нанести один удар коротким мечом.
По крайней мере, так было записано в анналах…
Он ждал утра и как в тот раз прислушивался к тишине ночного дворца, хотя знал, что не будет больше тяжелой, хромающей поступи комита, а значит, и доброй вести. Стратег Антоний лежал в нижнем дворце Флавиев, туго запеленутый в белую ткань и уже приготовленный для погребения в родовой усыпальнице. Старый полководец, знавший лишь войны и перевороты, послуживший трем императорам и оттого не умевший ни смеяться, ни радоваться, умер с мальчишеской улыбкой и восторженными глазами, которые никак не закрывались, пока на них не положили тяжелые монеты и не перетянули шелковой лентой.
После внезапной кончины комита император прогнал всех, и несколько часов никто не смел подойти ближе перистили внутреннего двора, опасаясь вызвать незаслуженный гнев. Когда же сумрак отступил и невидимое солнце подсветило вершины Апеннин, Юлий вспомнил родной латинский язык и перевел дух, словно не дышал всю ночь. И ощутил облегчение. Этот свет на горах вдруг стал манить и притягивать взор, как тогда, когда молодой Юлий сидел в темнице преторианской когорты военного лагеря и ждал своей участи. Даже тоска была знакомой: то щемящей и обливающей сердце горящей смолой разочарования, то холодной, будто змея, заползшая под тунику.
Что огонь, что лед порождались одним и тем же вопросом, от которого содрогалась душа: зачем я это сделал?!..
Он никогда бы не взбунтовался сам и, тем более, не поднял мятежа, если бы в сознании с раннего детства не сидела эта проклятая мысль, зароненная отцом и выжегшая таинственное тавро. После его рождения отец позвал бродячих авгуров, которые расчертили жезлом небо и стали предсказывать судьбу по тому, как в этот день над Неаполем летали птицы. И нагадали, что новорожденный будет сначала императором Ромеи, даже если не пожелает этого. А потом, пройдя сквозь тернии, он станет править всем миром! И еще предрекли, что поднимут его на божественную высоту чужие крылья, и враги станут друзьями, и все, от мала до велика, будут превозносить и прославлять Юлия, начиная с возраста двадцати пяти лет, потому как всякая птица сегодня летит в сторону Ромея, издавая крики восторга и не роняя ни единой капли экскремента!
В тот день и в самом деле вся пернатая голодная тварь устремилась к столице, поскольку под ее стенами закончилось междуусобное сражение и лежало множество трупов, которые некому было убрать. И авгуры щедро нагадали императорство и высшую власть над миром всем новорожденным Неаполя, доброй сотне младенцев светил престол цезаря, и это нельзя было считать ложью, ибо в то время императоры менялись так часто, что каждый смог бы обрядиться в пурпурную мантию.
Возросший Юлий не хотел, но подспудно ждал рокового возраста, но ничего вокруг не происходило такого, что смогло бы взметнуть его из трофейного скифского седла на престол. Однажды он увидел бунтующую толпу легионеров, несколько месяцев не получавших жалованья. Наемники собирались каждый день за частоколом летнего лагеря и порывались двинуться в Ромей или хотя бы под его стены, чтоб быть услышанными, но не находилось офицера, свободно изъяснявшегося на латыни или греческом, который бы смог объяснить, что требуют обиженные: легион состоял из мавританцев, нумидийцев, корбудодов и даже айвайцев, язык которых вообще не переводился на другие языки.
Что толкнуло к ним магистра конницы, где жалованья никогда не задерживали, Юлий и сам не знал, скорее всего, простое любопытство, но вся эта черная толпа окружила его и под восторженные возгласы понесла в сторону Ромея. Вначале он даже сопротивлялся и хотел вырваться, но по пути к столице из летних лагерей, завидев бегущих легионеров, начали присоединяться другие, и это неожиданно вдохновило его. Ко всему прочему, он увидел в небе стаи птиц, спешащих к будущей поживе, и понял, что настал час, предсказанный авгурами.
Когда голодная пешая толпа приблизилась к стенам столицы, он один сидел на коне, ощущая за спиной целую армию, дышащую ему в затылок. Однако же префект города схитрил, заманив Юлия и еще несколько десятков офицеров в крепость будто бы для переговоров, где их ждала преторианская засада. Бунтарей заключили в подземелье, а обезглавленную разноязыкую толпу легионеров разогнали всего одной гвардейской когортой.
И вот, сидя в одиночке с единственным малым окошком, Юлий каждое утро ждал казни и в последний раз смотрел на солнце, всходящее за горами, но так и не увидел его, поскольку, едва осветив вершины, оно тут же скрывалось из виду, заслоненное толстой стеной. Ни один звук не доносился снаружи, и затворник не знал, что уже несколько дней под стенами Ромея бушуют толпы разгневанных легионеров, скандируя его имя, а в самой столице префект претория и будущий комит Антоний усмиряет толпы народа, громящие форумы и лавки.
То обливаясь потом, то дрожа от холода, Юлий испытывал одно желание — чтоб к нему кто-нибудь пришел. Пусть даже надзиратель, дабы назвать час казни. За дверью, однако, была полная тишина.
Измученный ожиданием, после бессонной ночи, в тот роковой предутренний час он толкнул дверь и обнаружил, что она не заперта, а в коридоре брошено оружие бежавшей охраны…
И сейчас было то же самое нестерпимое желание, но приближенные все еще прятались среди колонн, и скорее всего это они впустили первым посла Артаванской Сокровищницы. Как всегда самоуверенный, важный и пестрый, он станцевал приветствие, после чего распустил павлиний хвост.
— О, превеликий и всемогущий, — сказал он, не скрывая насмешки. — Прекрасная луноликая Авездра не смеет больше злоупотреблять твоим гостеприимством. Вели убрать корабли с нашего пути и снять цепи в устье Тибра. По обычаю македон несравненная дочь Урджавадза пожелала уйти из твоей столицы мира с первыми лучами солнца.
— Пусть Авездра даст мне третью попытку явить ей чудо, — прямо попросил император.
— Первое твое чудо было медным, второе — мертвым. Каковым же будет третье?
— Я покажу дочери Урджавадзы живого бога. Посол перевел взгляд под свод колоннады.
— На небесах довольно красот и прелестей. Божественное очарование звезды Востока достойно их, но это путешествие придется отложить, ибо дочь царя царей еще не насытила земных, жаждущих прекрасного взоров.
— Третье чудо существует не на небе, а только высоко в горах.
— В чем же суть божественного в твоем живом боге, о, премудрейший цезарь, если он на земле?
— В бессмертии.
Благодарная улыбка не сходила с уст посла.
— В твоей провинции Египт, о, всемогущий и владетельный, мы лицезрели оракула, о коем говорят, что он бессмертный. Но ему всего семьдесят два года, и он глубокий, дряхлый старец.
Сколько живет на свете оракул, о котором говоришь ты, о превеликий цезарь?
— Он не оракул, он плененный бог варваров, проданный в рабство двести лет назад и до сей поры оставшийся юным.
— Юный бог варваров? Император не удостоил посла ответом.
— Но должен предупредить, — помолчав, жестко сказал он. — Мой комит, взглянув на него, сегодня ночью скончался с улыбкой на лице. А я не помню, чтобы он когда-либо улыбался.
Гримаса нарочитой вежливости посла медленно разгладилась, отчего взор дипломата стал похож на взгляд стреляющего лучника.
— Передам твою просьбу, — почти бесцветно вымолвил посол. — Но если взойдет солнце и ты не увидишь верблюдов на пристани, открой дорогу в море, о благородный и великодушный цезарь.
Вздув на себе шелковые перья, он удалился с царским достоинством.
Император метнулся к перистили, где прятались приближенные, крикнул в пустоту:
— Где префект города? Позовите префекта!
Когда префект явился в сопровождении консула Луки, император стоял в колоннаде и неотрывно взирал на корабли и восходящее солнце. Столичный градоначальник, облеченный полицейской и судебной властью, был сильно смущен и подавлен.
— К сожалению, городской страже не удалось отыскать лиц, свергнувших колосс, — доложил он. — Достоверно установлено, что изваяние разрублено на части и продано скупщикам цветного металла. Я лично провел проверку и не нашел оснований изъять у них медь. Они добросовестные приобретатели.
