Минора, хвост ее все еще карабкался у альпийских лужков, а матроны с префектом города и понтификом отстали и вовсе где-то на границе лесов. Но люди продолжали идти вперед. Желание зреть чудо способно поднять человека на любую гору, заставив даже ползти по-верблюжьи, однако многих из окружения императора вела иная сила — боязнь выпасть из числа приближенных, и потому никто не захотел остаться внизу, средь виноградников и тенистых оливковых рощ. И нельзя сказать, что эта приземленная сила была менее целеустремленной и хоть в чем-то уступала возвышенной: кто уже не мог передвигаться и падал чуть ли не замертво, все равно тянул руки вверх, и еще долго горные склоны оглашали вопли, напоминающие дурной крик растревоженного свадебной игрой бактриана.
Владелец каменоломни, плебей, не чаявший когда-либо хоть издали взглянуть на императора, предстал перед ним с достоинством истинного патриция, однако в глазах его сквозило сомнение в надежности вдруг свалившегося счастья. Он не верил, что все это происходит с ним, ибо человеку, привыкшему воспринимать реальность в виде тяжелой глыбы отколотого от горы камня, трудно осознавать ее в иной, кажущейся сном форме. Он боялся очнуться от этого сна и в то же время боялся разочарования, а потому, ничуть не стесняясь высочайших гостей, несдержанно смеялся над собой, словно ему щекотали впалые бока.
Чувства несчастного плебея были знакомы императору. Пожалуй, то же самое он испытывал, стоя у Эсквилинских ворот в ночь переворота: близкий к умопомрачению, он старался изображать достоинство кандидата на престол, но неуместный смех так разбирал его, что отвернувшись, Юлий будто бы простудно кашлял после сырой темницы, а на самом деле смеялся, мысленно вопрошая: «О, боги! Неужели это все со мной?.. »
Если бы Антоний не вошел во Флавиев дворец и не заколол императора, возможно, Юлий даже ощутил бы облегчение. «О, боги! Все случилось не со мной… »
Этот сдавленный, рвущийся наружу смех был защитой от вида и осознания чудесного, способного поразить воображение.
Опытный старый полководец и политик Антоний оказался беззащитным…
Слушая заразительное похихикивание хозяина, император подъехал к каменному парапету, за которым открывался зияющий темный провал, и заглянул внутрь: сама каменоломня представляла собой глубокий карьер, внедренный под основание стены, куда вели нисходящие уступы, вырубленные вдоль борта, назвать которые лестницей было трудно из-за непомерных, в рост человека, ступеней. Заходящее солнце было за спиной и касалось далекой, дымчатой синевы моря, однако внизу уже сгустился серый сумрак, но и при таком освещении было видно, что каменоломня пуста. А на противоположной, еще ярко освещенной отвесной стене, рисовались многажды увеличенные и четкие тени верблюдов, коней и седоков. Когда Юлий увидел свою, живую, отзывающуюся на каждое движение тень, он вдруг испытал мальчишеское желание покривляться, поговорить громовым голосом в этом чужом образе, напоминающем атланта.
— Где твой раб? — спросил Юлий нарочито грубо, но только для того, чтобы привести хозяина в чувство.
— Вчера господин придворный велел не выводить его на работу, — взирая с благоговением, но в то же время деловито доложил грек Минор. — И привести в порядок. Сейчас он находится в подземном эргастуле.
Юлий с удовольствием бы спешился и размял ноги, однако взирая на свою тень, он поймал себя на мысли, что ему хочется хотя бы какое-то время, пока не зашло солнце, видеть себя атлантом, а оказавшись на земле, он тотчас станет вровень с владельцем каменоломни. Давно возмужавшим разумом Юлий понимал, что это мальчишеское желание имеет свою природу: взойдя на престол, он не получил того величия и обожествления, которое превращает магистра конницы во властителя и которое осеняло императоров прошлого, чьи имена и доныне произносились с благоговением. И ничто, даже введенное в обиход новое обращение — ваше величество, не позволяло ему вкусить этого величия хотя бы в той мере, в какой вкушает его царственная спутница — дочь варвара, выползшего из недр дикой пустыни.
Артаванская Сокровищница, тоже не покидая седла, отдыхала, откинувшись на верблюжий горб и сцепив босые ноги в замысловатое кольцо. Несколько сопровождавших ее служанок (возможно, женоподобных слуг) тем временем доили верблюдиц в небольшие серебряные сосуды, которые подавали госпоже. Находясь в некоем полузабытьи, Авездра делала маленький глоток, бросала чашу на землю, а ей подносили новую, со свежайшим, только что из-под вымени, молоком, и это напоминало подношение жертв богине.
Его же делала великим только тень на отвесной стене, да и та размывалась и гасла вместе с остывающим солнцем.
Надо было, потребовать показать раба, но император с замиранием сердца вдруг понял, что не готов в сей же час увидеть существо, которое в один миг опрокинуло зачерствевшее, даже окаменевшее сознание комита Антония.
— Ты продаешь мрамор? — стараясь оттянуть встречу с рабом, спросил Юлий.
— Я заготавливаю его впрок, — со вздохом разочарования объяснил Минор. — Сейчас очень мало покупают мрамора. Разве что для надгробий…
— И много заготовил? — зачем-то спросил император, хотя сам видел склад мраморных глыб, спущенных с гор и уложенных вдоль дороги еще в начале подъема, где стояли камнерезные мастерские.
— Достаточно, чтобы выстроить несколько дворцов и новый колизей, — уже хвастливо сообщил грек. — Но если распилить на плиты, можно заново облицевать весь Ромей.
Тут на помощь императору пришел консул.
— И что, весь этот мрамор добыл и вынес один раб? — спросил он, как бы возвращая разговор к исходной точке.
— Нет, господин, у меня более тридцати рабов, — отчего-то вздохнул Минор. — Они вырубают и выпиливают глыбы, а Космомысл скалывает их и выносит к рудоспуску. Но лучше бы он был один…
— Как ты назвал его? — внезапно спросила Авездра голосом столь гулким, что в горах откликнулось эхо.
— Космомысл…
— Кто ему дал имя?
Грек завертел головой, не зная кому отвечать — женщине, императору или громогласному эху.
— Я не помню, — сказал он в пространство. — Так называли его мой дед и прадед…
— Что означает это имя?
— Не знаю, госпожа. — Минор сделал попытку приблизиться к верблюдам и будто наткнулся на сильный порыв ветра. — У варваров трудные имена…
Император взглянул на консула, ожидая от него пояснений, но тот смущенно замолчал.
— Покажи мне Космомысла! — велела Авездра.
Хозяин подбежал к краю каменоломни, склонился и крикнул кому-то невидимому:
— Выведите большого раба!
Неведомо отчего вдруг встревожились верблюды, словно почуяв поблизости волчью стаю; на их волнение тут же откликнулись лошади, фыркая и прядая ушами. Густо и разом, будто вспугнутые гуси, гоготнули погонщики, усмиряя верблюдов, конь попятился назад, и Юлий жестко натянул повод, останавливая нервный пляс. И увидел, как его низкорослый альпийский жеребец взмокрел, а из разинутой, искривленной удилами пасти обильно потекла жидкая слюна.
Это неожиданное волнение животных отозвалось сильной щемящей болью в позвоночнике, не раз претерпевшем удары от падений с лошади. Император чуть пригнулся вперед, отыскивая удобное положение, и увидел, что Авездра выскользнула из седла и не мягкой поступью львицы, как обычно, а мелким, семенящим шагом направилась к первому уступу гигантской лестницы.
И в тот же миг до ушей долетел странный, шелестящий звук, поднимающийся из каменоломни, но вскинутая голова коня мешала заглянуть вниз, подогнать же его к краю карьера никак не удавалось, ибо жеребец, охваченный мелкой дрожью, вышел из повиновения.
Преодолевая боль в спине, Юлий спешился и глянул в темный провал, огороженный лишь невысоким парапетом. И в первый миг отшатнулся, ибо показалось, что вздрогнула и качнулась противоположная отвесная стена, испещренная тенями. Потом он почувствовал незримое движение и
