землю.
За две недели работы отец выпластал порядочный брус осинника, и среди пней, ворохов сучьев и кочек белыми рядами стояли поленницы. Пахло горечью осинового сока, пожухлой, сохнущей листвой, тухлой водой и болотом; кругом были черные от комлей осины, редкие худосочные березки, и земля еще не успела покрыться травой, стояла черная, как вытаявшее из-под снега кострище.
Шофер остановил грузовик недалеко от палатки и высунулся из кабины.
— Что-то бати твоего не видать! — сказал он. — Спит, поди, как сурок.
Кругом была тишина и хмурое спокойствие деревьев. Ни треска мотопилы, ни голубого дымка от ее выхлопа, ни ударов колуна: кажется, и живого-то ничего нет в этом лесу. Шофер посигналил, и звук утонул в осиннике, как в вате. Я взял сумку с хлебом и пошел в палатку. В палатке стояла раскладушка, затянутая марлевым пологом, ящик с запчастями от «Дружбы» и цепями, ручное точило, в головах торчал приклад ружья, у окошка — банка с окурками и ведро с водой. Отца не было.
— Батя! — крикнул я, высовываясь из палатки.
— Давай грузить! — сказал шофер. — Некогда!
— Как же грузить? — испуганно спросила Березиха. — Трофима-то нет!
— Да ты что, Трошку не знаешь? — засмеялся шофер. — Сидит где-нибудь в лесу и хохочет над нами. Сейчас вылезет и что-нибудь отчубучит!
И мы, все-таки озираясь по сторонам, начали грузить долготье — лес, нарезанный по длине кузова. Мы с шофером поднимали сутунки в кузов, тетя Нюра принимала и укладывала к кабине; старый грузовик вздрагивал, пронзительно скрипели расшатанные борта — отец не показывался.
— Ишь, воронье-то как кружит! — сказала Березиха, на секунду останавливаясь. — Ором орет…
В клочке синего неба над старыми вырубками мелькали силуэты птиц; листва только-только распускалась, и лес еще был пустоватый, по-осеннему холодный; крик воронья напоминал отдаленный и беспокойный говор людей.
— Падаль чуют, — бросил шофер, кряхтя под кряжем. — Сволочная птица.
Мы нагрузили полмашины и сели покурить. Березиха осталась в кузове и оттуда, с верхотуры, продолжала осматриваться по сторонам.
— Ой, Сережка! — крикнула она. — Ну-ка, сбегай, вон что-то краснеет! Во-он там!
Я побежал туда, куда показывала рукой тетя Нюра, — к зависшей недорубленной осине. Два или три толстых дерева лежали на земле вершинами в одну сторону, еще не обрубленные и не раскряжеванные: отец всегда валил лес аккуратно и умело, словно не работал, а играл, любое дерево мог положить, куда хотел, и гордился этим. Если случался завес — лесина застревала в кронах других деревьев, на него нападал какой-то злой азарт вперемешку с обидой. Он плевался, матерился и смеялся одновременно и уже больше ничего не замечал вокруг, пока, выбрав удобное дерево, не подваливал его на завес и не сшибал на землю.
Поблизости от завеса, возле толстой, надпиленной осины, лежала на боку красная отцова мотопила с развернутым для валки редуктором. От предчувствия ознобило затылок: отец не мог бросить ее просто так, швырнуть и уйти. Озираясь, я поднял «Дружбу» и потряс ее за ручки — бачок был пустым, а цилиндр холодным. И тут на взрытой сапогами, черной земле я увидел бурый, осклизлый ком, похожий на печенку, по которому ползали мухи. Рядом лежал толстый, развесистый сук с едва развернувшимися листьями…
. Еще не веря глазам своим, я потянулся рукой и прикоснулся пальцами к кому — кровь…
Попятившись, я упал, затем вскочил и побежал к машине. Мне казалось, что я кричал, но голоса не было, словно во сне. Березиха с шофером стояли спиной ко мне и смотрели куда-то в глубь старой вырубки, где среди полуголых осиновых крон мельтешило воронье. Подбежав к шоферу, я остановился: к нам шел отец. Шел он качаясь и бормоча что-то, словно пьяный, и кутался в байковое одеяло, натянутое на голову, как кутается в шаль замерзшая баба.
— Где-то уже врезал, — сказал шофер. — Ну, Трошка, дает…
Отец вдруг остановился и сделал шаг назад.
— Кто такие? — глухо спросил он. — Вы почему чужие дрова грузите? Вы их пилили, чтоб брать? то?
— Трофим! — слабо позвала Березиха.
— Ну, что я говорил? — хохотнул шофер и сказал шутя и громко: — Пили их ты, а мы возить будем!
На мгновение мне тоже показалось, — что отец шутит, что это его обыкновенный треп и сейчас он рассмеется, сбросит это дурацкое одеяло и крепко поздоровается за руку с шофером, отпустит что-нибудь соленое тете Нюре и сядет курить.
Отец качнулся, вяло махнул рукой:
— А ну, сваливайте дрова!
Это уже не походило на шутку. Тем более одеяло само свалилось с отцовой головы, и я увидел под его глазами два страшных, в пол-лица кровоподтека.
— Трофим! — ахнула Березиха и села.
— Много вас на готовенькое! — ругнулся отец. — Сваливайте!
— Батя, ты чего? — я подбежал к нему. — Бать?.. Это же мы!
Я увидел его глаза и понял, что он не узнает никого.
— Это же я, батя, это же я…
Отца бросило к поленнице, он схватился рукой за дрова, поправляя одеяло, и сполз на землю.
— Холодно, — пробормотал он, — как холодно-то… Озяб я, а лето ведь…
Вся правая сторона головы, фуфайка, волосы были в засохшей крови. Он приложил руку к уху;
— Шуми-ит… — и вдруг запел, забормотал: — Я сидел на окошке, ел нечищену картошку. Подошел ко мне татарин, меня по уху ударил, я его за чуб…
— Батя, что с тобой? — я тянул его за руку и не мог отвести взгляда от страшного лица. — Батя, батя!
— Господи, да что же это? — запричитала Березиха и начала спускаться на землю.
Отец болезненно качал головой, я старался поймать его взгляд и не мог.
— Это я, батя, я! Серега!
— А Серега со мной не поехал, — простонал отец. — Эх, Серега, Серега… Я-то один, один все: то лежу, то ползу, а воронье над головой кружит, кружит… Холодно.
Березиха слезла с машины и подбежала к нам:
— Троша, Трошенька, что с тобой?! Господи!..
— Нюра! — вдруг узнал и улыбнулся отец. — Нюрка! Откуда ты взялась-то?.. Садись рядышком, я тебе на гармони сыграю, а ты споешь. А ты-то от чего померла? Молодая ж еще…
Он бросил одеяло и стал шарить руками вокруг себя:
— Гармонь-то моя, гармонь…
— Лицо-то, а крови-то! — стонала Березиха и растерянно суетилась. — Кто тебя так, Троша?
— А никто, Нюра, — улыбался отец. — Земное притяженье… Ударило меня, ушибло сучком. Сучок? от завис, а потом и упал. Вот меня и убило. Земное притяженье, Нюр… Гармони-то моей нету. Эх, и гармони… Я его за чуб и привел на суд. Товарищ судья, разбери наши дела. Я сидел на окошке, ел нечищену картошку…
— Ой, Сережа, давай его в машину и поедем! — спохватилась Березиха. — В больницу надо! В больницу!
Шофер запрыгнул в кабину, запустил мотор и стал разворачиваться, но почему-то не как обычно разворачиваются — взад-вперед, взад-вперед, а поехал кругом, по пням, кочкам, сворачивая поленницы и буксуя в сырой земле. Воронье, рассевшееся по осиннику, взметнулось в небо и закричало пронзительно и гулко.
— Куда же ты?! — закричала Березиха шоферу. — В больницу надо!
— Не надо в больницу! — испугался отец. — Я же помер, меня убило! Зачем в больницу, Нюра? Не возите! Там Валентину мою зарезали, я не хочу! Пускай меня не режут!
