— Аэросани…
— Ишь ты! — удивился он. — Что же, летать собираешься?
— Нет, они не летают, — объяснил я, — они только по земле ездят, по снегу…
— Поня-ятно, — засмеялся мой кузнец. — Ну, бери свои полозья, и айда!
— Мне сказали — бревна катать…
— Пойдем-пойдем. — Он взял еще не вытесанный полоз на плечо. — А кто же оси ковать будет? Осей-то мы не сковали еще…
Еще не веря ушам и глазам своим, я схватил второй полоз и поскакал по бревнам за дядей Петей…
И мы начали ковать оси. На первом же «конце» я сначала задохнулся от усердия, а потом выдохся: отяжелели руки, заболело в груди, перед глазами поплыли красные пятна. Я едва шлепал кувалдой по раскаленному, мягко отдающему железу и думал, что настоящая кузнечная работа только сейчас и началась, а я, выходит, слаб и негож для нее, и лучше уж лес катать, чем стоять у наковальни и позориться перед мужиками, и, главное, перед Борей, который поспевал сразу за двумя кузнецами и лишь потел да пыхтел.
Когда ось бурела, остынув, — а я ждал этого момента как избавления, — дядя Петя совал ее в горн и, пошваркивая самокруткой, говорил:
— Ничего, Серега, пойдет. А не пойдет, так поедет.
Я ничего почти не слышал, кроме боли в руках и гулкого стука крови в голове.
Знать бы мне тогда, что стоило моему кузнецу самому вернуться к этой наковальне и вернуть меня. Пожалуй бы, и силы утроились, а если нет, то я бы сдох с кувалдой в руках и не пикнул.
Я не знал, что еще вчера вечером Иван Трофимович заготовил приказ на увольнение дяди Пети за пьянку, аморальное поведение и оскорбление руководителя при исполнении служебных обязанностей. Оказывается, мой кузнец, выпроводив меня из кабинета, сначала уговаривал начальника цеха не ругаться, поскольку ругани терпеть не мог, но, отчаявшись, послал его куда-то подальше и сказал фразу
— При чем здесь сапоги мои? — спрашивал он. — Я же не специально ими скриплю, они сами скрипят!
Тогда вся кузня пошла к директору. Директор вызвал дядю Петю, велел на планерке, принародно, покаяться и попросить прощения у начальника обозного цеха. Дядя Петя покаялся, попросил прощения, а еще попросил, чтобы вернули в кузню меня, поскольку я из-за него пострадал и теперь катаю бревна. Иван же Трофимович никак не хотел прощать дяде Пете, однако директор принародно сам попросил прощения за него у начальника цеха, и дело уладили.
Но ни я и никто из кузнецов тогда еще не знали главной причины, почему не уволили дядю Петю и вернули меня в молотобойцы. Мне-то казалось, что ковка осей — самая настоящая кузнечная работа, однако настоящая-то была впереди. Буквально за день до всех этих событий промкомбинат получил соблазнительный заказ от Томской госконюшни — сделать рессорный фаэтон для директора ипподрома, дрожки с кузовом для главного зоотехника и четверо легких санок-кошевок для катания детей в городском саду. Промкомбинат много лет подряд мастерил телеги, дроги, дровни и розвальни — все тяжелое, для проселков и крестьянской работы, и лишь по заказам председателей колхозов — брички либо сани-кошевки. Городские заказчики пожелали, чтобы фаэтон, пролетка и санки были непременно нарядные, с узором и легонькие, чтобы ехать — и душа радовалась. Наверняка бы промкомбинат отказался от такого заказа, да дела его были плачевные, фанерную мебель брали плохо — появилась уже лакированная из древесно- стружечной плиты под дуб и орех, обозный цех тоже нищал год от года, а тут заказ из области! На изделиях-то штамп будет, «фирма» — Зырянский райпромкомбинат! Кто прочитает, скажет — ого! Не перевелись еще мастера на Руси! Давай-ка и мы что-нибудь эдакое закажем!..
Так или не так размышляло наше начальство — неизвестно, но то, что, кроме дяди Пети, делать такой заказ было некому, знали все, кроме меня. В день нашего с дядей Петей возвращения в кузню Иван Трофимович заглядывал несколько раз, ничего не говорил и на нас не смотрел, однако на следующий он пришел с утра, веселый, похохатывающий, без своих железных очков и сапог: на его ногах заячьми лапками белели новые, мягкие бурки. Но нас с дядей Петей он по-прежнему не замечал, обращаясь к Вылегжанину, дяде Мише и Боре.
— Ну что, мужики, трудимся? — спросил он, сбивая снежок с бурок и поскрипывая кожаным пальто. — Морозец-то какой нынче!
— Трудимся, — за всех ответил Боря.
Остальные мужики промолчали, занимаясь своим делом и не поднимая глаз; только дядя Миша что?то пробурчал и выглянул из своего угла. Иван Трофимович попросил, чтобы уняли гудящие горны, перестали стучать, и рассказал про городской заказ. Кузнецы закурили, кто-то подбоченился, кто-то почесал затылок, а дядя Миша оттянул задвижку поддувала и взялся за молоток.
— Давай, Вылегжанин, берись, — сказал Иван Трофимович. — Доделывай телегу и берись. Столяра уже сегодня начали санки, к Новому году надо выдать. А уж потом фаэтон с пролеткой.
Дядя Леня включил поддув, старательно выгреб из горна спекшийся, но мягкий, как тесто, шлак, улыбнулся кротко:
— Не возьмусь, Иван Трофимыч.
— Почему?
— А я не умею, никогда не делал.
— Не боги же горшки обжигают! Давай попробуем! — засмеялся Боря. — Слепим что-нибудь, придумаем!
— Ты лепи, если слепишь, а я не буду, — снова улыбнулся дядя Леня. — Телеги вон, розвальни — это мое дело, а всякие узоры да финтиклюшки… Я их не видал-то сроду!
Дядя Петя тоже расшевелил огонь в горне, выхватил оттуда слепяще белую ось, бросил на наковальню, со всех сил ударил молотком — мол, давай! Я размахнулся и ахнул кувалдой в указанное место. Эх, этот первый удар по раскаленному железу! Сразу брызги огня по всей кузне, свистящий разлет красной окалины и сверкающий взрыв! Дяди Петин молоток уже опустился второй раз — сюда! На! Давай! — на! Давай! — на!..
— Двойную оплату обещали, за сложность, — громко сказал Иван Трофимович, заслоняясь рукавицей от искр. — Аккордные наряды составим!
Дядя Леня отрицательно помотал головой и тоже стукнул по заготовке, предлагая Боре начать работу. Боря взметнул кувалду.
— Давай я возьмусь? — предложил дядя Миша, появляясь из своего угла и вытирая пот огромной пятерней. Он еще что-то добавил, но я не расслышал из-за гула и грохота. Иван Трофимович бубняще ему заговорил, и говорил долго — дядя Миша слушал, поглядывая черно и мутно, и руки его, расслабляясь, опускались ниже колен. Я никогда больше не встречал людей с такими сильными руками; это был единственный человек, который по спору на моих глазах разогнул подкову…
А дядя Петя с какой-то злостью и азартом бил и бил молотком по горячей оси, предлагая мне бешеный темп. После вчерашней ковки у меня болело и ныло все тело, и сквозь эту боль, как сквозь слезы, я молотил кувалдой по упругому железу, чуя, что выдыхаюсь, и стервенея от этого. И пот наш, смешиваясь, изредка капал на раскаленную ось, со свистом превращаясь в пар. Я уже молился, чтобы остыла наконец эта проклятая ось, но она почему-то никак не остывала, наоборот — казалось, еще пуще раскаляется от дяди Петиного молотка и моей кувалды.
Иван Трофимович так и ушел тогда ни с чем. Но едва за ним захлопнулась дверь, мой кузнец легонько ударил по голяку — по голой наковальне: сигнал к тому, чтобы я отставил молот. И другие кузнецы тоже зазвенели молотками, отправив заготовки в горны. С минуту в кузне была тишина, только с сытым шипом гудел огонь да кровь стучала в ушах.
Дядя Петя по-орлиному взгромоздился на наковальню и замер с догорающим у самых губ окурком.. Он чему-то тихо посмеивался, щурился и глядел в одну точку.
— Берись, Петро, ты, — сказал дядя Леня. — Чего молчишь?