Ехал Космач за продуктами, но тут увидел на витринном стекле светящуюся надпись из елочных гирлянд: «С днем 8 Марта!»
Надо же, и Комендант сбился со счета, а то бы непременно подсказал: как ни говори, праздник, есть причина сбегать к Почтарям за горилкой.
Грузовиков на площадке не было, у трактира пристроилась лишь парочка микроавтобусов. Космач спешился, сдернул с седла переметные сумы и ввалился в стеклянные двери – не занятый работой женский коллектив сидел за бутылочкой вина. В дальнем углу ужинали водители.
– С праздником, барышни!
Народ по тракту жил разбитной, палец в рот не клади.
– Вот, еще мужика бог послал!
– Не занесло вас там, в Холомницах?
– Пообнимай-ка нас, Николаич!
– Лучше бородой пощекочу! – Космач снег отряхнул. – Коль товару продадите. Хватился, а на дворе-то женский день!
– Вы там что. со счету сбились?
– Одичали!
– С кем гулять собрался? Уж не с Почтаркой ли?
– Да с кем у нас еще погуляешь? – С трактирщицами следовало быть осторожным, выдадут по простоте душевной. – Как дед заснет, так и пойдем.
Почтарь со своей старухой были конкурентами и магазину, и харчевне, поскольку зимой морозили картошку, квасили ее в чанах, гнали самогон и потом все лето продавали дачникам, которые предпочитали его самопальной водке. Однажды хозяин мочевой точки взял с собой участкового и пришел и Холомницы на разборку, мол, надо ликвидировать самогонщиков как класс. Участковый предусмотрительно остался за воротами, а фермер смело полез через забор, чтоб открыть калитку, заложенную изнутри.
Молчавшие до того момента кавказцы этого и ждали. Работали они аккуратно: один сразу же сшиб бывшего агронома на землю и потащил к себе в будку.
А второй тем временем не давал участковому перелезть через высокую изгородь.
Освободили его на следующий день при помощи пожарной машины и брандспойта.
Почтарь лишь руками разводил:
– Та я ж и не бачив, шо кобелюка в будку таскае! Ийде вин взяв чоловика? На помойке валявся, чи шо?
Впоследствии фермер отомстил конкуренту жестоко: когда Почтари собрались уезжать на Украину, по дешевке купил у них дом с усадьбой, но возвращение на родину не состоялось (было подозрение, не без его участия), и старики хотели выкупить хату назад. Тогда он и отыгрался, заломил такую цену, что до конца жизни не расплатиться. И все-таки Почтари самовольно вернулись под свой кров, но жили под постоянным страхом выселения. Фермер мог бы выкинуть стариков на улицу в любую минуту, но удерживало то обстоятельство, что бывшему оуновцу терять нечего, и в следующий раз не собак спустит – возьмется за оружие и живым не сдастся.
К празднику в магазин был завоз, и Космач купил хорошей колбасы, пельменей, копченую грудинку и оливки, а помня вкусы Вавилы, взял виноград, апельсины, два торта, огромный пакет поджаренного арахиса и несколько плиток шоколада. К спиртному раньше она никогда не прикасалась, но ведь минуло столько лет – на всякий случай прихватил бутылку шампанского.
Продавщица что-то заподозрила.
– Сроду такого и не брал… У Почтарей горилка кончилась?
– А у вас сроду такого и не бывало, – отпарировал. – Мне еще вон тот букет роз!
– Не продается, подарок, – смерила взглядом. – Ты что это раздухарился, Николаич? Гостей ждешь?
– Да кто в такую метель к нам пойдет? Поставлю на стол – самому будет приятно, – соврал не моргнув глазом.
Продавщица враз потеряла интерес, однако проявила участие.
– Ладно, за сто рублей отдам, – вздохнула. – Все равно праздник кончается. Не подарок это. Чурки какие-то ехали, за ужин рассчитались…
В букете было пять бордовых роз с черными прожилками, немножко подмороженных и уставших. Женщины помогли завернуть их в несколько газет, сверху надели пластиковый пакет.
– Довезешь, недалеко!.. Только врешь ты, Николаич! Ну зачем мужику букет на Восьмое марта?
Назад Космач ехал рысью, бросив повод: в одной руке держал букет, во второй торты и молился, чтобы Жулик не споткнулся в снегу, – пронесло. Разве что упаковку на розах потрепало ветром…
Комендант уже дежурил на дороге у своей избы, отвязал сумку от седла, махнул рукой.
– Завтра рассчитаюсь! С утречка загляну, чтоб разбудить. А то ведь проспите!..
– Только попробуй! – огрызнулся Космач.
В банном окошке теплился свет, и, пользуясь тем, что Вавила еще парится, он взялся накрывать стол. Скатерть новую постелил, расставил приборы, нарезал закусок, водрузил посередине стола блюдо с фруктами – все пока варились пельмени.
Но цветы запихал в лейку с водой и спрятал на печи, чтоб погрелись…
Проверил все еще раз, спохватился, в горнице голландку затопил, кровать расправил, подмел в прихожей и убрал лишнюю одежду с вешалки…
Два часа уже минуло, и что-то тревожно стало – нет боярышни…
Накинул полушубок, прибежал к бане и, чтобы не напугать, постучал, окликнул негромко:
– Вавила?.. Вавила Иринеевна?
Окошки запотели, за стеклом белая пелена, тут еще пес на заснеженном крылечке приподнял голову, немо ощерился. Космач приоткрыл дверь, спросил в щелку:
– Ты жива там, боярышня?
Ни звука! Лишь жаркое дыхание бани над дверью да пар от холодного воздуха понизу. И в этом молочном облаке он переступил порог, еще раз позвал:
– Боярышня?..
Вавила спала в предбаннике на топчане, разбросав руки, – должно быть, напарилась, намылась и прилегла отдохнуть.
В полотенце были спрятаны лишь волосы, скрученные в жгут…
В первый момент он смотрел на нее сквозь пар с мальчишеской вороватостью и оцепенением, готовый бежать, если она шевельнется или хотя бы дрогнут веки. Ее нечаянная открытость и сонное безволие будоражили воображение и наполняли душу взрывным, бурлящим восторгом; он зажимал себе рот, чтобы все это не вырвалось неуместным смехом, криком или стоном.
До того мгновения, пока не разглядел сквозь пар и затуманенное сознание, что все тело, от плеч и до талии, затянуто тугой белой сеткой. Одеяние это было настолько неестественным, что вначале он потерял осторожность, приблизился к топчану и склонился над спящей.
Только сейчас у Космача возникла невероятная, сумасшедшая догадка: на Вавиле была власяница! Вериги, сплетенные в виде сетчатой рубашки из конского волоса со щеточками узлов, обращенных внутрь. Подобную одежку в старообрядческих скитах он никогда не видел и видеть не мог, ибо ношение вериг было делом тайным, сокровенным, как сама бушующая плоть, требующая смирения таким жестоким способом, или великие грехи, искупление коих проходило через телесные страдания. Об этом можно было прочитать в житиях мучеников за древлее благочестие или услышать в рассказах отступников, которые, понося прошлое скитничество, много чего приукрашивали, а то и вовсе глумились над строгостью былой жизни.
От чего же она спасалась, коли не снимала вериг даже в бане?
Потрясенный и подавленный, он попятился к двери, вышел из жаркого предбанника и очутился на ледяном ветру – не заметил, когда и взмокрел от пота Ни скрип, ни стук двери Вавилу не пробудил, иначе бы подала голос…
Космач постоял, отрезвляясь, умылся снегом, после чего постучал громко.
– Вавила Иринеевна, ты что, уснула?
Подождал несколько секунд, заглянул – спит не шелохнувшись! На светлом, умиротворенном лице
