– Я постараюсь выяснить, почему задерживается Юрий Николаевич, – на ходу сказал он. – И сообщу.
– Да уж постарайся, – вслед сказал Кондрат Иванович.
Джип тотчас же помчался, поблескивая затемненными, непроглядными стеклами.
А Комендант глянул на часы, вымыл руки и пошел на мочевую точку: время приближалось к обеду. На автостоянку уже причалило несколько «камазов», груженных досками, и автобус из Северного, поэтому в харчевне было людно. Никитичну он высмотрел на кухне и на правах своего юркнул за стойку. Поболтал с ней, посекретничал, сообщил, что теперь как погорелец и бездомный будет обедать здесь, и мимоходом выяснил: состоятельные бомжи еще не появлялись, да и пока народ, вряд ли появятся, но как только схлынут пассажиры и дальнобойщики, тут и будут. Кондрат Иванович вроде бы тоже не захотел толкаться, да и столы все заняты, вышел на улицу и занял позицию за углом харчевни.
Автобус загрузился и отвалил, потом дальнобойщики расселись по машинам, и тогда из-под моста через Холомницу вылезли трое крепких, откормленных хлопцев, правда, небритых и неряшливо одетых. И шли смело, даже независимо! Комендант завалился в харчевню спустя три минуты, когда «бомжи» уже сидели за столом.
– Как ни придешь, вечно у вас народ! – с порога зашумел он. – И все уже съедено! Супчику мне оставили? Не скормили?
Полушубок скинул, шапку и сел спиной к проходимцам. Трактирщицы работали быстро, сметали со столов грязную посуду, протирали и уже тащили заказанные блюда. Никитична сама принесла Коменданту обед и сто граммов водки, склонилась и шепнула:
– Это не те, это другие…
Кондрат Иванович отобедал скорее них, расплатился, раскланялся с женщинами и направился к себе в деревню. Однако за поворотом, когда харчевня скрылась из глаз, полез в рыхлый от солнца снег, заложил небольшой круг по лесу и затаился на опушке, примыкающей к трассе.
Через несколько минут «бомжи» вышли из харчевни, на ход> закурили и скоро скрылись под мостом.
Увлеченный наблюдением за ними, он не сразу заметил, что поверх следа джипа лег еще один, совсем свежий и с другим протектором. Комендант прибавил шагу, с подступающим беспокойством проскочил лес. и когда увидел возле дома Почтарей большой, белый микроавтобус, вздохнул облегченно – из города за свининой приехали!..
Он пересек поле, вошел в деревню, нюхая горьковатый запах пожарища, и внезапно обнаружил на боку автобуса зеленый шар и фирменные буквы «НТВ»…
Чувство близкой опасности не покидало ее теперь ни на минуту.
Она не понимала его природы, как не понимает плотоядный высокоорганизованный зверь, почему обходит ловушки и западни, если только там нет пищи-приманки и он не очень голоден. Или как младенец, от рождения знающий, что такое край, и способный остановиться и удержаться на самой его кромке. Жесткий пост и затворническая жизнь в подземелье обострили многие чувства, однако сколько она ни прислушивалась к себе, сколько ни просеивала сквозь сердечное решето свои страхи и сомнения, не находила даже самого мелкого семени опасности.
Но опасность существовала, висела над головой и давила, как двухметровая толща земли.
Иногда ей начинало казаться, что все это обманчиво, что в подземелье, как в могиле, невозможно сохранить природную чуткость и осторожность. Тогда она уходила по ходу к реке и подолгу стояла, затаив дыхание и закрыв глаза. Молиться в такие минуты было нельзя, ибо молитвы укрощают чувства и страсти, приводят даже самую возмущенную душу к покою и умиротворению. Она слушала в себе древний предвещающий глас, иначе именуемый интуицией или предчувствием, но слышала лишь то, что шло не из глубин – с поверхности: тягучее биение голода, терзания ума, переживающего за близкого человека, и свою горько-сладкую женскую тоску, от которой не тревожатся, а поют песни.
Древний обычай странников – ждать там, откуда проводили в путь, – основывался на той же способности и возможности чувствовать все, что происходит либо может произойти с путешествующим. Оступился он – у тебя подвернулась нога; у него екнуло сердце – твое затрепетало. Стоит только сойти с места, удалиться от росстани, как сразу можно безвозвратно утратить эту тончайшую, едва уловимую и обоюдную связь, поскольку странник, бредущий где-то за тридевять земель, чувствует ту единственную точку, где его ждут и молятся о нем, то место, к которому он обращается ежечасно в мыслях и молитвах.
Она уже знала, что придется уходить отсюда, так и не дождавшись путника, однако оттягивала этот решительный момент, ибо там, на поверхности земли, с каждым часом все ближе и ближе подкатывала весна и вместе с нею – грешная и естественная
И вот увидела! Трясогузки, порхающие по сваям и вытаявшим камням, вдруг слетелись на лед и пошли выписывать хаотичные дорожки крестиков – началось! Однотонный гул потока будто бы стих на некоторое время, затем охнул протяжно и загудел. Вода прибывала на глазах, притопляя камни и ледяные юбчонки на сваях, медленно подступала к ногам и, наконец, хлынула из полыньи на лед, потекла верхом, отчего вся река ниже мельницы стала небесно-синей. Столь стремительное половодье враз оживило пространство, пахнуло настоящей весной, предощущением скорого тепла, пробуждения; казалось, вся природа встрепенулась от сна, открыла глаза и теперь сладко потягивается, щурясь на утреннее солнце. Стылая земля, сугробы и намороженные по берегам торосы еще сулили холод, снег, зимние метельные дни, однако поворот уже произошел, и ничто не могло остановить весны, ибо Господь уже покрестил лед птичьей лапкой.
На четвертый день работы дед Лука пришел в схорон смущенный и растерянный, поскоблил глину с рук, сгреб в кучу вислые усы.
– Кажу, промазав я… Кажу, не у хату – у конюшню вылез. А хата правее була.
Вавила постаралась убедить его, чтоб не копал больше, мол, из конюшни в избу можно и по огороду незаметно проскочить, но старик и слушать не захотел, сказал, что обязательно исправит, как только люди уедут из деревни. Агриппина Давыдовна в тот день вообще не спускалась вниз, обихаживала и отвлекала непрошеных гостей, а дед попадал в схорон через баню: уйдет туда вроде бы вино курить, сам же под землю и роет.
И вот когда ошибочно прокопал ход в конюшню – то ли с горя, то ли приезжие с толку сбили, но загулял надолго. Вавила никогда в жизни пьяных не видела, рассказывали, будто человек от зелья потешный делается, не зря Ноевы сыновья смеялись над отцом, тут в ужас пришла: старик словно больной стал, на ногах не стоит, кривляется, рожи корчит и бормочет невообразимое.
– Царица! Та ж я тебе дворец вырою! Из земли вылазить не буду!.. Шо кажешь – усе исполню. Тильки смилуйся, не отдавай Малороссию поганым ляхам!
Жена его забрать не может, боится схорон выказать чужакам, а те будто ходят по деревне, кино снимают, а сами высматривают что-то и со двора никак не уходят. И если даже улучит минутку и достанет старика, то он опять норовит под землю, как только без надзора останется. Чтоб не видеть деда в безобразном состоянии, Вавила начала убегать к реке, так он все равно не отстает, ползает по норам и зовет, пока не свалится и не уснет где-нибудь. Она чувствовала, как мирская жизнь начинает липнуть к ней, будто репей, не зря старики предупреждали, невозможно в воду войти не замочившись. Казалось, можно избавиться от мира, отринуть его, возвести молитвенный обережный круг, дабы защититься от грязи и мерзости, но люди эти жили в таких страданиях и муках, каких давно не ведали на Соляном Пути.
Все это продолжалось пока приезжие были в деревне, и когда наконец уехали, Агриппина
