Давыдовна так заголосила, что плач ее донесся до подземелья, хотя никакие другие звуки сюда не проникали. Боярышня знала, что мир говорлив и криклив, но такого она никогда не слышала и потому опять удалилась в свой каменный храм и там простояла до глубокой ночи. Молитвами утешила душу, укрепилась и вернулась в схорон. Но только прилегла с именем Пречистой на устах, как ощутила тихое смятение. Перед взором забурлила полая весенняя вода, несущая с собой ожидание радости, счастья и телесной неги. Освобожденная от вериг плоть, будто вскрывшаяся река, невзирая ни на что, клокотала на камнях и стремилась выплеснуться из берегов.
Не в силах совладать с собой, она встала и без света, на ощупь, пошла ходом к старой мельнице. Ночная река казалась мягкой, бархатной, она наплывала тихо и мощно по всей ширине от берега до берега, затем переламывалась, почти безмолвно падала вниз, на сваи и камни, но не разбивалась, не дробилась о них – обнимала, обласкивала и что-то говорила им, бормотала, словно опившаяся зелья, а скатившись вниз, расплывалась от блаженства и покоя. Это бесконечное движение зачаровывало, притягивало воображение и томило душу. Боярышня встала на камень, склонилась, умыл руки и лицо, но вода показалась теплой и не освежала. Тогда она сняла одежду, протиснулась между свай, забрела в ледяной поток и окунулась по горло.
Холод отрезвил; стуча зубами, она оделась и заспешила обратно в схорон. Несколько минут тело оставалось тупым и бесчувственным, в просветленной голове молитвы творились сами собой. Однако, выбравшись из норы, она ощутила, как болезненные иголки начинают покалывать грудь, живот и бедра, вызывая приятное жжение и тепло. Вавила легла на топчан, укрылась полушубком и вроде бы задремала, а может, просто на миг потеряла чувство реальности и не ведала что творила, поскольку очнулась от сладкого жара во всем теле, туго завязанный плат почему-то валялся на полу, а коса – наполовину распущенная. Вовремя ангел крылом опахнул, отогнал бесов!
Боярышня спустилась на колени, взяла четки, но вместо молитвы заплакала. И, будто приговоренная на казнь, с чувством неотвратимости, нашла в тряпье ножницы, открыла потайную дверь и поползла с тихими, неуемными слезами, будто грешница ко кресту.
Дед Лука ход в конюшню пробил низкий, к концу так и вовсе ползком можно было пробраться. Упершись в земляную стену, Вавила ощутила пространство над головой, встала на ноги, дотянулась руками и сдвинула тяжелую доску. Выход был рядом с яслями, в темноте было слышно, как жеребец хрупает сено и переступает копытами. Она выбралась из норы, нащупала его шею, повинилась:
– Прости меня, батюшка.
И начала стричь густую гриву. Конь есть перестал, склонил голову и замер. Боярышня срезала волос, завязала в пучки, чтоб не путался, и приступила к хвосту.
– К зеленой траве отрастет, – успокоила. – Будет чем гнус гонять…
В схороне она разложила волос, прочесала его руками, очистила от мусора и разделила на прядки.
– Будет мне шелкова сорочка…
Каждую прядь свила в-тугую, после скрутила вдвое, отчего пряжа получилась суровая, будто проволока. Из самых длинных связала основу, чтоб покрывала от горла до талии, затем по ней начала плести сеть с мелкой клеткой, чтоб даже малая рыбка не выскочила. И когда заканчивала хитрое рукоделье, не удержалась, из остатков пряжи выплела по переду две розы с шипами и лепестками, покрывающими груди. Ножницами концы узелков обстригла коротко, вывернула власяницу на лицевую сторону, полюбовалась работой, пожалела:
– Белую бы нить еще пропустить…
Взяла обмылок и пошла на реку, а там уж заря поднимается, ночь пролетела, как един час. Тщательно выстирала власяницу, прополоскала в проточной воде, еще раз протянула мокрые узлы, чтоб не расползались, встряхнула и тут же примерила.
– Так хороша, что и снимать не буду…
Пришла в свою земляную келейку, легла без молитвы и впервые за последние дни уснула как только закрыла глаза.
Разбудила ее Агриппина Давыдовна, пришла с веничком пол мести, должно быть, заметила сор, оставшийся после работы. Не поднимая век, Вавила полежала несколько минут в надежде, что старушка уйдет, – совестно, убрать за собой надо было, они и так не понимают обычаев, а здесь и напугаться могут. Да вспомнила остриженного коня: ничего не скрыть, лучше уж покаяться в тайных грехах…
Агриппина Давыдовна уходить не собиралась, вымела схорон, бросила мусор в лохань под умывальником и присела в изголовье. Боярышня голову приподняла, откинула дубленку и села, отвыкшее уже от вериг тело обжигал огонь, прикоснуться к себе и дыхнуть больно, зато голова оставалась ясной.
– Здравствуй, бабушка, – сказала смиренно. – Прости ради Христа…
Она же сползла с лавочки, встала на колени, трясущимися руками взяла ее руку и вдруг поцеловала неумело – ткнулась мокрым носом.
– Матушка царица! Ты вже нас прости, шо не признали! Кажу, видели, святая, кроткая, и повадками панночка, та же ж истину не разглядели! И не розумили, якое щастье к нам у хату прийшло!
– Что ты, что ты, бабушка! – Вавила руку отняла, хотела поднять старушку, но та обхватила ноги, взмолилась:
– Помилуй нас с дидом! Сжалься, матушка! Колы ведали, шо царицу Бог послал, на божничку посадили тай молились!
Боярышня насильно оторвала ее от себя, посадила на топчан.
– Сказывай, что случилось? Почему меня царицей называешь?
– Як же называть, колы царица?
– Кто такое сказал?
– Тай Кондрат говорил – боярышня. А людыны, шо кино снимать приехали, прямо казали – царица!
– Ты что же, бабушка, про меня говорила людям?
– Ни, вины сами говорили! Дивчина, шо к Космачу прийшла, – княгиня велыка и царица! И фамилию назвали – Углицка!
– Плохо дело, бабушка. Видно, уйти мне придется, не дождавшись Юрия Николаевича.
– Та зачем уйти? Мы тебя сховаем, нихто не сшукает! Як мой чоловик проспится, пошлю схорон новый копать. Та шоб окошко на реку було, колы дюже нравится тебе на воду глядеть…
– Ничего не нужно, – оборвала ее боярышня. – Позови мне Кондрата Ивановича.
Старушка опять попыталась в ноги броситься, запричитала:
– Та не треба нам Кондрата! Вин же ж не розумиет, шо це таке – царица, выдаст милыции! А мы юбя, ластивку, от всякого лиха оградим! Як Юрий Николаевич возвертается, обоих сховаем…
– Благодарствую, Агриппина Давыдовна. Уходить мне след. Ежели эти люди молву такую пустили, рано или поздно найдут. Только вот в толк взять не могу, что они затевают.
– Царицею тебя посадить хотят! Кино приехали снимать, та не сшукали.
– Какая же я царица? Ужели не видишь – странница, девка лесная…
– Кажу, я у телевизоре сериал глядела, – зашептала Почтарка. – Там дивчину у город привезли совсем дику, а вина оказалась дочкой самого головы и невестой богатой. Тай и на тебя очи видчинила, гляжу – истинна царица!
– Ложь несусветная, не называй меня так!
– Добре, добре, не хочешь – не буду, – мгновенно согласилась старушка. – Я же ж розумию, тайна…
– И Кондрата Ивановича пусти ко мне.
– Пущу, матушка. – Разволновалась еще больше. – Тильки у нас с дидом просьба велыка. Христом Богом молю, не откажи! – Трясущейся рукой достала из-под фартука узелок. – Прими от нас гроши! Тута монетки стары, но золоты! Берегли у Малороссию поехать, тай как узнали, хто у нас в схороне ховается!..
Всунула в руки и отпрянула. Вавила развязала носовой платочек, а там те самые монеты, что с оплечья срезала и старикам пожертвовала, рассыпав в норе.
Значит, нашел их дед Лука!
