– И что же, не купили? – едва дыша, спросила Смерть.
Распоп сильнее цепь стянул и молвил не спеша:
– Сулили власть и сан высокий, коль троеперстие приму! Да шиш вот им! Власть не прельстила, ибо постиг я в ранней юности простую мудрость: чем боле власть, тем меньше воли!
– Похвально се…
– Собака Никон, мой земляк – он не имел ли власти? Имел!.. Да волен не был! Иконы скреб и книги правил? Пустое! По своей ли воле?! Над его плечами, подобно сатане, указчики стояли, коих он призвал из греческой земли. А я, сей грешный протопоп, давал ли ему вольно хоть шаг ступить? Да я ему был ровно цепь на вые!.. Кто ныне Никон? Чернец, затворник безымянный. А я – все тот же Аввакум. Я – ратоборец Божий! Сей сан сравнится ль с патриаршим? И власть моя безмерна, пока жив! Судить меня хотят? Ну, пусть осудят! Расстригли, рясы сняли? Да пусть и проклянут, анафеме предав – я буду Аввакум! Я буду Аввакум!!
Смерть отшатнулась и уронила кубок, вино в тот час плеснулось на солому, оставив черный круг.
– Да ты бессмертен!.. Ей же ей! И я боюсь тебя! Вино вон разлила…
– Довольно охать! Сведи на площадь, там совокупимся!
– Нет, Аввакум, ты муж великий! Я не нужна тебе…
– Ты лжешь! Ты всем нужна. Ведь ты берешь царей, вельмож?
– Случается, по собственной охоте я заключаю сделки с людишками простыми. Но с тобой боюсь без позволенья. Возьму на площади иль в яме, но у господ моих вдруг да другие промыслы? Ты звал меня, как простолюдин, от сердца меня жаждал, и я пришла. Но ты великий муж… Уволь уж, Аввакум. Я лишь слуга, извозчик на подряде. Коль эдак-то велик, поди и попроси моих владык!
– А кто твои владыки?
– Известно се, Господь и дьявол.
– Кого же мне просить?
– Обоим бей челом. Мужей, тебе подобных, судить не вправе ни тот и ни другой. Лишь токмо вкупе, сговорясь, позволят взять тебя, – смерть на колена встала. – Распоп великий, огнепальный, ну отпусти меня! Сними оковы!
– Добро, а службу сослужи?
– Приказывай. Я дева и слаба, чтоб противу стоять.
Он цепь слегка ослабил.
– Возьми государя?
– Ну, право же, смешно! Великий муж, а мыслишь, ровно заговорщик, – Смерть загрустила. – Взять царя? Я и тебя-то взять не в силах! Не то, что государя… Нет, по собственной охоте прибрать могу кого угодно, но ведь не ведаю, что потом случится… Объявят вас святыми? А еже проклянут не по заслугам? Мощам станут молиться иль на поживу бросят птицам?.. Безвременная смерть – се воля моих господ, им ведомо, что сотворится в будущем. Я же служу по найму, мне дозволенья след спросить.
– Без спроса что ты можешь? Прибрать невесту государя? Она ж пока никто!
– О, Боже упаси! – она руками замахала. – Сколь шуму будет! Начнут кричать – убили, отравили зельем… А сколь казнят безвинных или сошлют в опалу? Тебе-то что, а мне их жаль. Всяк человечек на Земле суть под моей опекой, поелику я пастырь. Вот ты, затворник и распоп, отдашь овцу из стада в волчью пасть?
Вскручинился распоп и тут же спохватился:
– Постой! А ежли ты с собой возьмешь наследника? Коего нет пока, но должен бы родиться от дьявольского брака?
– Не поспеваю я к живущим ныне, – пожалилась и омрачилась Смерть. – Народ плодится – дьяволу не счесть… Где тут поспеть за душами, коих и нет пока?
– Знать, не послужишь?
– А, пожалуй, нет. Ты токмо не гневись…
– Тогда и с глаз долой! – он цепь со Смерти снял. – Не смей ко мне являться! Беспомощная тварь…
– Прости меня, бессмертный!
Шелк липкий прошуршал, и стихло все…
Горюнился стрелец и в мыслях клял себя, свой род и низость бытия, порою восклицая:
– На что ты, батюшка, родил меня? Обрек на нищету и муки? Позрю – кругом князья, бояре, знать, а кто бишь я? Холоп, и выше не подняться! Несправедливо се, да Бог меня не слышит!
От горя и от дыма плача, о смерти думал, на бердыш косился, и Смерть к нему пришла, но затаилась за плечами, поелику в тот же час за каменной стеной карета встала, послышались шаги и постучали.
– Кто там еще? – окликнул караульщик. – Ворота заперты, не велено пускать!
– Эй, стрелец, ты бы открыл мне дверь!
– Чего тебе?
– Ответь мне, молодец, – скорбящий голос был. – Не здесь ли мучают страдальца за благочестье древлее? А имя – Аввакум?
– Сей узник тайный, имени не знаю… Что надобно?
– Пусти к нему на час!
– Боюсь я, госпожа. Архимандрит придет, греха не оберешься…
– Вознагражу, дам злата.
– Ты кто ему? Сестра, жена?..
– Я дочь духовная…
– А много ль дашь?
– По совести возьми, сколь надобно.
– Сё, пять рублев?
– Добро, впускай!
Стрелец ключами брякнул, с испугу зашептал:
– Ужели Бог послал?.. Ужель мя, грешного, услышал?!. Входи же, госпожа!
Боярыня вошла – он отступил, десницей заслонился. Наряд ее слепил! Белее белого одежды, каменья, жемчуга… Ох, мало попросил! Сия жена богата, поболее в дала! Хоть сотню златом! Одно оплечье в самоцветах стоит тыщу! Ох, прогадал! Ну что се – пять рублев?!
Она ж монеты отсчитала и подала.
– Где узник?
– В яме земляной…
– Как же сойду туда?
Стрелец бердыш отставил и лестницу принес.
– Вот, госпожа, ступай!
В кромешной тьме, на ощупь, она на дно спустилась и, руки выставив, пошла. Тем часом караульщик достал из ямы лестницу и сел на край.
– Ужо мне будет сто рублев!
– Ты где, отец духовный? – окликнула она. – Не вижу ничего… В сей скверной яме ровно в преисподне…
– Ступай на звон, се слышишь? Бубенцы! – распоп потряс цепями. – Сей звук мне люб, и мнится мне дорога…
Боярыня к цепям припала, и слезы брызнули.
– Где встретиться пришлось…
– Я слышал, со стрельцом не торговалась. Знать, в тоске твое сердечко. Здорова ли была?
– Здорова, батюшка-страдалец. Молитвами твоими…
– А двор твой? Ладно ль все?
– Все ладно, страстотерпец, благодарствую, – она цепей не выпускала. – Ты, отче, как? Не чаяла и свидеться… А свиделись – ты уж в цепях, и в яме земляной! Сегодня токмо я прознала, ты привезен в Боровск!.. И в тот же миг помчалась… Отче! Прости великодушно, коль я обидела тебя при расставании, в
