— Да книги, дщерь, — в тот час смирился он. — Писанья разные, народов и времен. Папирусы, пергаменты и свитки… И книги, много книг, иные весом в пуд и боле. На разных языках, какие токмо есть. На древних, нынешних… Там столь всего и всякого — зараз не перечесть… В Москву везли на сорока подводах… Сокровища ума! Суть воплощенье истин! Сливки!.. А что осталось миру? Один сняток.
— Впервые слышу…
— Позри сюда, — он вынул свиток из сумы, перекрестился, устами приложился и челом, ровно к иконе. — Се есть крупица от тех сокровищ, но ее во имя след храм поставить, монастырь! Молиться и хранить святыню!
Скорбящая взглянула: писано рукой, однако же письмом не русским, не церковным и не греческим — Бог весть каким. Крючки, каракули и точки, ни слова не поймешь, да и чернила выцвели, истерлись…
— Не знаю сих письмен…
Пустозерский узник не то, чтоб просиял, но засветился внутренне, глаза зажглись огнем.
— Евангелие Матфея, его апостольской рукою писано…
— Но языком каким? Ни слова не поймешь…
— Язык сей древний, иудейский, и письмена…
— Да что ты, батюшка! Скверна, коль иудейский!…
— Ох, баба, вот беда! — возмутился он, перекрестился в угол. — Ох, нет ума! И как сказать — не знаю… Чему тебя учил? Пред кем метал слова — суть, драгоценный бисер?.. Скверна!.. Да есть ли драгоценней изумруд средь всех святынь, кои во храмах нынешних? А свиток сей лишь толика!..
— Ну, будет, не сердись, — сдалась боярыня. — Смрад над Москвою ныне, жара и сон пропал. Ослабла головой…
— Ужель не разумеешь, что есть Приданое Софии?
— Ты сам же говорил: у бабы волос длин, да ум короток… Изведать хитрости ученые в один погляд, осмыслить пользу мне нелегко.
— В том и беда… Боярыня придворная, наперсница царицы о сем не ведает. А что же нам, убогим, сирым? И вовсе тьма?.. Не знаем, ни что творим, ни чем владеем. Зато Паисий знает! Пришел на Русь не токмо табаком смущать — кричит повсюду: вы варвары, сарматы, ошибка Божья! Вам смерть грядет, погибель государству… И поделом! Мол, недостойны владеть Приданым Рима!
Скорбящая приподнялась и, потянувшись, встала, обвязывая волосы монашьим черным платом.
— Уразумела я иное… Спаси Христос. Хоть и явился ты не в яви — твой дух в моей душе, но не напрасно. Знать, здрав рассудок мой… Спаси тебя, Христос, духовник! Уразумела знак. Коль при дворе я, знать дьяволу служу… Добро, отец духовный. Послушаюсь тебя, уйду и непричастна буду. Отныне ни ногой…
— Постой, боярыня! — прервал духовник. — Не зарекайся. Сего я не сказал… И не скажу, поелику тебе след искупить свой грех. Трудом, на благо веры и Христа во имя.
— Молитвенным трудом?
— Но ты же не монашка — боярыня придворная, коей открыты все пути и тайны…
— Что делать должно мне?
— А в сени царские ходить, — не сразу вымолвил духовник, взглянул с прищуром острым и нехотя, с ленцой, суть изложил. — Так, как и прежде. Покличет государь иль нет… А коль возьмет Наталью, в доверие войти и стать наперсницей. Тебе же не впервой?.. И исподволь, отай, прознать судьбу Приданого! Цело ль оно и где сокрыто. В обители Успенской, что в слободе, иль в монастыре каком?.. Сдается мне, в великой тайне услали Истину, по северной дороге. Доподлинно известно, на святки нынче разбойный люд ходил под Ярославль, обозы промышлять. Застал один на тракте — суть, семь саней под стражей. На вид с купеческим товаром, а в самом деле книги, свитки… Все вывезли иль нет, не ведомо. Сколь раз по семь таких обозов было?.. Скорей, что все, и где-то спрятали надежно, укрыли, затаили. Мест много, до самых Соловков монастыри.
— Мне что же, отче, по сей дороге идти и спрашивать?
— Коли не прознаешь у придворных иль у младой царицы, куда сослали сие чудо — немедля в путь пускайся. Поедешь будто в на моленье, в одну обитель, во вторую, третью — до морей студеных, покуда не отыщешь. Да не тяни с отъездом. Найдешь Приданое, так разузнай, кто состоит при нем, кто призирает, охрану кто несет… А случай выдастся, сама взгляни. Как все исполнишь — дашь знать. Я в Пустозерске буду. Пошлешь гонца надежного… Сие мне будет помощь.
— Как странно слушать речь твою, — Скорбящая вздохнула, очи долу. — Ты ровно тать глаголишь… Как будто бы задумал похитить сие Приданое. Я же — пособник твой…
На толику смутившись, он в миг укрепился и жестче стал.
— Коль мыслишь так… Возьми топор и руку мне по локоть! Чтобы не брал чужого!..
— Да был бы явен ты…
— Ужель не зришь меня? Так на вот, щупай! Десницу на, руби, коль татью назвала!
— Ну что ты, право…
— Нет, Феодосья, я не вор. И слушай же меня, коль я еще духовник! Приданое — знак святости и веры, знак мощи, благородства разума. Гора вселенской мысли, твердыня человеческого духа! А ежли духом завладеет антихрист? Сама помысли, достойна ль нынешняя Русь сих символов и знаков, когда сам царь со сворой вкупе ломает веру? Когда не собирает земли, не спорящих мирит и укрощает распри — раскол чинит, невиданный доселе!.. Отнимем Истину, пускай антихрист-государь зовется император! Поведаю тебе: сией печати достоин тот самодержец, кто Приданым владеет!
Боярыня встряхнулась и дух перевела.
— Послушала в тебя… Но ты же снишься!
— Тьфу, лешая! Да кто сказал, что снюсь? Вот, вот он я! Стою перед тобой, в крови и плоти!
Она же руки спрятала и отшатнулась.
— Но почему тогда в окно забрался?.. Раз ты не призрак — открыты двери, средь бела дня пришел бы.
— Среди твоих убогих и блаженных есть такие… Вмиг донесут! Кто спит под твоей дверью?
— Да Федор, коего ты привел из Устюга. Еще верижник Киприан и Афанасий… Воистину святые прозорливцы.
— Возможно, так… Да токмо я не верю.
— Позрел бы, как Киприан измучил тело! Живого места нет. А Афанасий мыслит в Палестину пешком пойти, Господню гробу поклониться. Сейчас постится, уж сорок дней лишь воду пьет…
— От святости ли муки себе чинят? А если от греха?..
Скорбящая руками развела.
— И тут заставил усомниться… На самом деле: обрел бы святость, не язвил в плоть цепями… Послушай, отче, зачем же государь услал Приданое, коли оно святыня суть? Почто же спрятал? Чтоб истины не ведали? А книги правили бы так, как в греческих?
— Мудреешь на глазах, уже добро… И худо! Дождусь, когда отринешь, сказав, на что мне сей духовник? Сама собою кормлюсь…
— Уж мыслила — на что? Зачем духовник мне, коль дух его далёко? Отречься бы… — она пред образами встала и помолилась коротко. — Да не готова я… Сама терзаюсь, мочи нет отринуть… зов плоти и мысленный телесный грех. Как ночь, так длань над свечою жгу, как ты, чтоб устоять от искуса. Вериги не спасают: чем боле язв на теле, тем плотский зуд сильней… Но побеседую с тобой, покаюсь, помолюсь или подумаю, припомню речи, наставленья и отступает грех.
— От плотских искушений и вериг довольно, — отмахнулся он. — Токмо носи и не снимай, кто в не прельщал. Коль власяные рвутся, вели сковать железные, с шипами! А для бесед… Любого избери попа и пусть приходит. Их вон сколь по Москве. Одно лишь твое слово, и отбоя нет.
— Бывало уж, звала, — не сразу и печально промолвила она и усмехнулась. — Белых, черноризных… Да вот беда, на исповедях иль просто при беседах, наедине оставшись, одни немеют и замыкаются, иные же… грех и сказать. Во взорах блуд, а вместо слова отчего — суть искушение… Нет, Аввакум Петрович, и ты не без изъяна, но сень твоя приносит благо. Один ты истинный духовник,
