— Теперь я верю, — рукою потянулся. — Да что там, на гайтане?
— Вещица заказная, суть, оберег от смерти.
— Пожертвуй мне! Тогда впущу.
— Да полно, дед! На что тебе?.. Вот перстень с изумрудом. На-ка, возьми!
— Не-ет, перстень мне не нужен. Грош цена. Дай мне вещицу! Дай ладанку свою! Ей-ей, впущу. А то убогих кликну! Эй!..
— Постой, старик!.. Она мне жизнь хранила… Разбита пулями не раз…
Верижник засмеялся, затряс цепями, и будто эхом заблажила смола людская.
— Ты умереть хотел, единый раз взглянув? Взгляни и умирай! Ты князь, и твое слово твердо! Или сбрехал?
— Добро, возьми, — снял с выи обережный знак. — Она мне ни к чему.
Заполучив вещицу, старик нырнул в толпу и растворился в ней. И лишь от смеха, будто бы от камня, пошли круги…
— Ворота? — князь заметался, — Ворота отопри! Ведь был же уговор! Кто мне откроет?! Иль в сей час сломаю!
Текучая смола взбурлила, выбрасывая дым и брызги, вскипела адским хохотом:
— А здесь не заперто! Ха-ха-ха! Здесь всегда открыто!!
Дубовые ворота распахнулись, и он вбежал во двор, оттуда — в терем. Служанки сонные по сторонам и к стенкам.
— Свят-свят…
Встал перед опочивальней, собрался с духом и двери распахнул. Скорбящая молилась и, вздрогнув, замерла.
— Кто смел войти ко мне? Кто заявился? Я всех прогнать велела!
Князь у двери стоял и молча любовался. Она вздохнула и к образам.
— В молитвах пред Тобою и в веригах, я, суть, избавилась от искуса. Но образ князя, подобно Князю Тьмы, является ко мне в который раз. И будто предо мной стоит… Избавь же от видений, Господи!.. Иль князя нет в живых, коль дух его являться стал? Ужели схоронили не отпетого?.. О, Боже Правый! Покарай меня! Но ладу моего спаси! Коль жив еще…
— Я жив. Молитвами твоими…
— О, вот и голос слышу…
— Оборотись, позри…
Боярыня позрела — рукою заслонилась.
— Нет, сгинь! Исчезни, прелестный образ! Нет!
Князь опустился на колени — лицом к лицу, длань ее в руки взял.
— Жив я и явен пред тобою, государыня… Ты чувствуешь тепло?
— Рука живая, — длань отняла и отстранилась. — Но сам похож на сон. Зачем же ты явился?
— Чтоб взять тебя!
— Егда ты в первый раз пропал, я прождала лет целых шесть и боле. И ждать устала!.. А во второй, егда духовник отказал… Так отреклась! И даже не молилась — меды пила, плясала. Ты посулил вернуться к Петрову дню, а ныне уж Успенье! Не месяц минул — два. Мне мыслилось, навеки отреклась… Ты же явился в третий раз!
— Но ты звала меня в молитвах! Я всюду слышал глас.
— Я не звала тебя!.. И коль случалось, то в безумстве. Иль дьявол искушал.
— Но в зове слышалась любовь! С каких же пор сия Христова добродетель отнята у Спасителя и тьме принадлежит? Я государев муж — не богомолец. Но и своей душой незрячей изведал — всякая любовь есть благо суть и блажь Господня.
Скорбящая склонилась перед ним.
— Твои слова пьяней и слаще меда… Они дают мне силы… Но ты опять исчезнешь! Мне ж снова ждать, томиться!..
— На сей раз не придется ждать.
— Как мне поверить, князь?
— До завтрашней зари мы будем вместе, а утром к государю. На час иль менее того… И уж не будет расставаний.
— Ты зван был государем? — она насторожилась.
— Да нет, иду незваным.
— А по какой нужде?
— Челом ударить, служба надоела!
— Что-то тревожно мне, — Скорбящая вздохнула. — Давно я в сенях не бывала, не ведаю, что при дворе, что думает Тишайший… Однако же намедни духовник приходил, невиданное дело — плакал! Царь цепи с него снял и отпустил! Неладно се, я государя знаю…
— Ну, полно, не тревожься. Ведь я царю не враг. Иное дело, заблужденье суть…
— Ох, как поверить мне…
Он обнял согбенные плечи и ощутил сквозь ткань сорочки суровые узлы — вериги! Их обнажил и приложился.
— Ежели ты, свет мой, голубица, во власянице помнила меня, знать, воля в том не наша…
Боярыня озябла.
— Мне страшно!.. И печально отчего-то! Чем ближе ты, тем ближе слезы и хочется молиться!
— Покуда я с тобою, лебедица, забудь о страхе и печали. Лия в молитвах слезы, ты слепнешь. Но одной твоей слезы довольно, чтобы искупить грех человечества… Позволь, сниму вериги?
— Не искушай меня…
— Мне ведомо, кто тот злодей, забивший во власяницу. Замыслив мучить плоть, он мучил душу!
Скорбящая прижалась к князю, взмолилась страстно:
— Мне страшно снять вериги! Возможно ль в мире сем жить без вериг?! — и в тот же час отпрянула, вскочила. — Но что со мной? Вериг не ощущаю! Их будто нет на мне!.. Где власяница, что жгла меня и днем и ночью? Да вот же, вот она! Почто же боли нет и нет огня, испепеляющего тело и страсть мою?! Неужто ты, светлейший, к веригам приложившись, избавил от страданий?
— Нет, государыня, — Скорбящую он поднял на руках. — Се власть любви. Токмо она сильнее всякой власти.
И закружил ее. Смешалось все в очах: иконы, свечи и ясная заря. Блестящий круг, сиянию подобный, восстал над головами.
— Ах, отпусти меня! — ликуя и смеясь, она взмолилась. — Не вечно же кружить и птицам в поднебесье! Сколь ни летай, придет пора на землю опуститься, ибо и птицы на земле живут.
— Да и венчают на земле, хотя все браки на небесах творятся, — князь на ноги ее поставил. — Нас кони ждут у коновязи. Так поспешим к венцу!
— Ты ж помнишь, по старому обряду!..
— Есть храм, где обвенчают нас!
— И чтобы поп…
— За благочестье древлее в огонь пойдет!
— Ну что же, с Богом! В добрый путь!
Как они мчались!
Персть отряхнув земную, поднялись кони ввысь и понесли боярыню и князя. Им чудилось, как за спиною отрастают крылья, и они уже летят по небосклону, подобно птицам, обгоняя стаи лебедей. И оттуда, сверху, открылся зрак: земля преобразилась! Вдруг скрасились осенние седины, куда ни глянь — повсюду зелен цвет и травы расцветают. Умытая весенняя земля им улыбалась! И люди кланялись, и маковки церквей! И ни огня, ни дыма и никаких страстей!
В сей дороге чудной, Феодосья со светлейшим князем достали поднебесья. И души их, оставив тяжесть тел, соединились!
И было откровение. Там тверди нет. Там тверди нет! Там свет и воздух сплетаются в сияющие
