космы, а из косм тех дорога соткана над всей землей. Нехожена, неезжена дорожка. Лишь птичьи перышки да божий следочки…
Тут им открылась тайна перелета птиц. Они к венцу летят на север. И потому по всей Руси весной сей звон венчальный…
18.
В то лето не было дождей, и первый долгий ливень хлынул лишь на Успенье. Иссохшая земля его не приняла, и бурные потоки залили всю Москву. Ручьи и реки вспенились и помутнели, но высветлилось небо, поскольку дождь прибил и вездесущий дым, и смрад, и погасил пожары. Когда унялся ливень, и тучи разошлись, подобно чуду иль явленью, открылось солнце. Отмытый, обновленный град вдруг засиял пестро, игриво — ну истинно, девичий полушалок. Однако ясный день морозом обернулся, незнаемый доселе холод сковал и вспучил землю, покрылись реки льдом и так, без снега и тепла, Москва до Рождества стояла. Померзло много нищих, птиц, зверушек мелких и одиноких путников, лед был повсюду, ни ступить, ни добрести до храма! Обозы на дорогах встали, ни тпру, ни но, скользят подковы — жизнь замерла! Блаженные кричали:
— Се за грехи вам, псы! Отринули Христа!
Потом и снег пошел, но за седмицу навалило столько, что не открыть ворот. Иные избы по трубу задуло, и лишь боярский терем стоял над белой мглой, поелику высок. И в сих сугробах град лежал почти до Пасхи, когда же растегшело, измученный народ тонул на улицах московских, воды по пояс было.
В распутицу сию, в глухую ночь, невесть откуда, как и ног не замочив, на двор Скорбящей явился странник. Обряжен в белый саван, бос, но вместо шапки плат, как у библейского пророка — одни глаза торчат, и посох, чу, железный. Меланья место указала:
— Поди туда, приляг…
И в тот час не сдержалась:
— Почудилось, лик твой знаком. Как твое имя, странник?
Тот тяжело вздохнул:
— Что мое имя?.. Все песок…
— Постой, как будто бы признала! Ты Афанасий? В юродивых верижниках ходил?
— Да было… Что-то помню…
— Уж верно, Афанасий!.. Ты в странствие отправился по свету?
Он огляделся: повсюду нищие и храп стоит.
— Поди, как год ушел… А ровно вечность истекла. Вот и людишки все давно сменились.
Меланья от лампадки свечу затеплила и подступилась.
— Поведай, Афанасий, где был? Что видывал?
Народ зашевелился, замер, расставив уши.
— В Иерусалим ходил, в Египет… Божественное место — Палестина.
— Да как же ты поспел?
— Я по дорожке Божьей всю землю обошел. В один конец пойду, в другой, все к нам, на Русь выводит. Ох, скорая дорожка!…
— Постой, постой, скажи про Палестину.
— Ну, посмотрел… Там суета…
— И гроб Господень видел?!
— Приложился…
Болезный люд, хромые и слепые в единый миг к нему.
— Дай, я пощупаю тебя? Дай! Авось срастутся косточки! Дай прикоснусь!
— В глаза мне плюнь! Авось прозрею!
— А хлебца не принес? Дай хлебца, ради Бога! Неурожай у нас…
Меланья же притопнула ногой.
— Молчите, ироды! Все хлеба вам… — и благостно. — Ишь, приложился!.. Поведай, Афанасий, как там? В Иерусалиме? А небушко там близко?
— Высоко… Сдается мне, в Руси оно поближе.
— Ну, что там есть еще?
— Да ничего… Зной день и ночь, жара…
— А что в Египет понесло?
— Искал следы Христовы. Сказали, где наступил Христос — там травка выросла. Ан нет…
В сей час из темноты вериги забряцали.
— А!.. Афанасий! Я признал тебя… Вот уж и ты вернулся… Но помнишь ли меня? Я был блаженным. Федор — имя…
И засмеялся весело. Меланья подступилась, и зашептала в страхе:
— Нашел? Следы? Следы нашел?
— Нет, не нашел следов…
Убогий нищий люд вдруг замер, затаился, однако Федор встал и забряцал цепями.
— Врет, сивый мерин! Коль был бы в Палестинах — нашел! По-твоему, выходит, коль нет следов, то не было Христа? Да он еретик, люди! Бей его!
Толпа, как полая вода, как сон дурной, внезапно навалилась — и кто рукой, кто батогом… Едва отбился странник.
— Ну, что вы, люди?.. Был Христос! И ныне есть! В него и верую… Да вот беда, следы поистоптали! Земля не помнит ноженьки Христа!
Но Федор заблажил:
— Яко ж не помнит, коль Христос ходил по ней босым, как я? Да врет он, проходимец! Обманывает нас! Позрите на него — он в Палестинах был! И Гроб Господен видел!.. Не слушайте его!
— Я видел, видел все! — воскликнул странник горько. — И лучше бы ослеп… А на Голгофе, братцы, что творится!
— Что на Голгофе? Что?
— Паскудят место… Те книжники и фарисеи, подобно скоморохам, изображают все Христовы страсти. Распнут себя и на крестах висят! А люди ходят и дивятся.
Меланья в страхе убежала, а Федор снова встал.
— Зрю! Отступник он и вор! Эко что измыслил! Мы не были в Иерусалиме, а он туда дошел! Уж больно прыткий! Лупи его, ребята!
И вновь толпа накинулась, повисла на одеждах и повергла на пол. Но странник все кричал:
— Ей-ей! Не вру! Мы предали Христа! И ныне предаем! Вам чудится, меня вы бьете? Нет! В который раз вы распинаете Христа!.. Довольно, отступитесь!.. Ну, возлюбите ближнего!.. Христа в себе ищите!
Пожалуй, целый час, под стон и визг, блаженного катали по полу ногами и будто бы забили, расступились. Ан нет, зашевелился, сел и драною полою чело отер.
— Добро же мне досталось…
Тут Федор подскочил.
— Ну, сказывай теперь, бывал ли в Палестинах?
Он лишь вздохнул покорно:
— Нет, братцы, не бывал…
— Ну, то-то… И не дразни народ. Ложись и спи спокойно, как все. Наутро матушка покормит, хлебца даст…
Его держали в железах, прикованным к стене и суть распятым. А дабы нрав смирить, замуровали, и было лишь окошко, откуда по утрам просачивался свет. Когда вставало солнце, тень от палат все затмевала и приносила мрак, и вместе с ним являлся государь. Кленовым посошком негромко бил в решетку и, крадучись, с оглядкой, вопрошал:
— Ты жив еще, боярин? Как почивал?
