— Почто же я? Уволь уж, право! Привыкли, Божьи дети, чуть что худое — дьявол! А я и знать не знал, покуда не услышал из уст твоих сие.
— Ага, признался! Ты суть — дьявол! И от тебя исходит зло!
— Се верно, дьявол я…
— А что же споришь?
— Но порожден не Богом, коль исходить из истины, что мир сей создан Им. Не падший ангел я!
— Известно мне, кто ты. Есть истины иные, ученье суть, святых отцов. Они же пишут о тебе и называют сатаною, суть, Князем Тьмы! Или ошиблись старцы, оболгали?
— Ох уж, отцы святые! Они были, как ты, неистовы, и тако же творили. Меня же вознесли, дабы пугать народ и в крепости держать. Чуть в сторону ступил, уж говорят, продался дьяволу, расписка кровью и на костер его. Или, к примеру, дева красна была от рода — Господь узрел и наградил! — в тот час же скажут на меня и поведут в огонь. Чего уж там! Сии отцы святые любовь земную, совокупленье, продолженье рода и то отдали сатане! Но сам помысли, ты же веришь в Бога, коль создан ты по образу и подобию, возможно ль, чтобы уд твой поганым был и мерзким? Ужо перестарались! Так и со мной. Эк, вознесли, чуть ли не вровень с Богом! А в самом деле нет меня…
— Добро, коль ты не созданье Божье, то откуда взялся? Чье отродье?
— Ох, отче Аввакум, твое.
— Мое?!
— Ты породил меня — позри, яко силен? И образ твой, позри?
И вдруг преобразился! Стоял табашник, вор, а стал священник православный — иконописный лик и ряса со крестом. Хоть Аввакум давно не зрел себя в зерцале, однако же признал — ей-ей, как в молодые годы!
— Я много чад родил, но токмо не тебя! — не дрогнув, вымолвил распоп. — А что похож — известно всем, какой ты лицедей.
— Я суть твоя другая, однако плоть от плоти! Я изначально был в тебе, как семя, как гнида, в коже был. Егда же вышел, ты вскормил меня, удобрил почву, и я возрос. А ну-ка, вспомни, Аввакум, с лет каких ты гнев испытал и злость или иной порок? Пожалуй, с отроческих, егда родитель твой, священник, напившись зелья, учил супонью и запирал в чулан. Безвинно бил, и ты гневился, чем пестовал меня. А сам казнил ли прихожан? Кого ты плетью высек посередине храма? — он вынул рукопись из-под колоды и полистал ее. — Вот се ты пишешь сам, как сек, и как секли тебя. Но здесь неясность есть, за что озлобился народ, что тысячей пришел, чтобы убить тебя? Ты рещешь, дьявол научил попов и мужиков, и баб, но ей же ей, я не учил! Я малый был в тебе, по сути, отрок. И все одно, толпою навалились и убили, под избу бросив. По Божьей воле токмо жив остался. Ох, злобен был, егда очнулся! Рвал и метал! И вот тогда возрос я, возмужал! Ну, а когда хулил царя и поносил попов-отступников, я взматерел и стал воистину суть дьявол.
— Ужели я вскормил тебя в своей душе? Свят-свят…
— На сей раз угадал! Вскормил, отец, а посему я всюду за тобой, куда бы ноги ни вели.
— И всякий смертный так? За каждым тень бредет?
— Не всякий, Аввакум. В ином я оживу, а он, ну, впрямь тишайший! Не то, что злобится — не забранится. Воистину божественного нрава! И вот тогда я сам не свой, ни почвы, ни кормленья. Итог же — суть, преображенье. Не дьявол боле я, а имя рещат — совесть. Две ипостаси мне отпущено и две судьбы — иль зло, иль совесть, но выбрать не имею права. За вами выбор, за людьми.
— Я ратовал за совесть…
— Ох, припоздал, добро ли исправлять? Я стар уже, закоренел во зле…
— Тебя исторгну! Изыди прочь!
— Ты многих уж исторг. Кого в огонь послал, кого на дыбу. Здесь у тебя вдова была. Вон, четки обронила… Ты и ее исторг. А ныне где она? Что с нею сотворилось?.. Не ведаешь, однако думы гложут, кто мучает Россию…
В ту зимнюю ночь метелило, ни луны и ни звезд, да светло на Ямском дворе от костров, будто в масленицу. Марию, монахиню беглую, к огню подвели.
— Зри!
Воротынский сорочку сорвал, надругавшись над иноческой непорочностью.
— Зри, вдова!
Руки бечевкой стянули, и птицей забилась душа — ужели живьем сожгут? Но нет, веревку с дыбы спустили и вздернули над огнем.
— Зри, вдова! Се пытаем не мы, князья — ты своею крепостью! Покорись царю и прими три перста!
— Передайте Тишайшему — се три перста!
И кукиш сложив, показала князьям. Взбагровел Воротынский, упрев у огня, тут же в уголь счернел.
— Подавайте сестру ея!
Монахиню сбросили в снег, мол, остынь, а на место ее притащили сестру Евдокию.
— Зри!
— Крепись, Феодора! — сказала сестра. — Не мне сия пытка — тебе испытанье. А мне все равно, коль муж меня предал.
Князь Одоевский плат сдернул с нее, простоволосую выставил, а подручный его, князь Волынский, руки веревкою спутал.
— Зри же, вдова! — неистовал Воротынский. — Ужель позору не боишься?
— Мне нет позору — вам позор. Да видано ли, эдак жен пытать?
— Вина велика, возгневила царя.
— В чем же моя вина?
— Ответствуй, где Истина?
— Истина там, где князья светлейшие — не палачи.
На встряску подняли сестру.
— Зри! Иль сердца нет у тебя? Не муж ты, а суть, жена! Ужели не вздрогнет душа?
— Трепещет душа, и сердцу несносно зреть муки. Да верой тверда.
— О, Господи! Не женщина се — сатана! Эй, князи, огня ей под ноги!
Огня подгребли под дыбу, уголья и головни — вскричала сестра, а боярыня вдруг подломилась, пала на снег и обмерла.
— Зри! — Воротынский ей голову поднял, но падала голова.
— Пыток сих не снесла, — Одоевский потрогал руки, длань подставил к устам. — Ужель примерла? Не дышит…
Испугались князья, вдову положили на дровенки и, огорлие сняв, стали жилку искать. Ан не бьется жилка, знать и жизнь утекла… Встали над телом, очей не поднять.
— Ох, братья князи, беда, — вымолвил князь Волынский. — Не велел царь до смерти пытать…
Одоевский снегом руки умыл.
— След сказать, не пытали вдовицу, сама примерла.
Воротынский набычился, взор кровяной.
— За вдову-то мы оправдаемся. А вот Истину царь не простит. Сами будем висеть на встряске.
— Наша жизнь такова: мы казним — нас казнят, — засмеялся князь Одоевский. — Кто приближен к престолу, смертью своей не умрет.
А Волынский склонился над телом.
— Зрите, князи!.. Образ ее, суть лик! Икона!.. Ох, братья князи, мы грех творим…
— Довольно блажить, князь Василий!
— Позрите же, князи! Се не вдова, не боярыня — се дева святая! А кто же мы? Мучители и палачи?.. Ох, братья князи!..
— И верно, лежит, как живая, — князь Одоевский отпрянул. — Не смерть се — успенье… А ежели мы и впрямь?..
Но Воротынский сдернул с коня попону и тело укрыл.
