— Тогда ступай!
— Да не боись. Мужик-то свой и выдачи не будет. Вот крест.
Чернец косичкою махнул и сплюнул.
— Ступай, ступай отсель! Не искушай!
Безногий ухмыльнулся и лаптем постучал.
— Да ты давно уж искушенный… Поди, донос строчишь?
Подобно немтырю, распоп невнятно мыкнул и, вдруг озлившись на себя — чего засуетился, дитя ж зовут крестить, по старому обряду! — спустился с печи.
— Я справлю Божеское дело.
В след инок зыркнул — лица не увидал, а ветер дверь захлопнул. На улице ждал молодой мужик с подбитым глазом, шапчонку снял и поклонился.
— Айда скорее, батька! Ишь, ветер разгулялся!
Сомненье ворохнулось: не лиходей ли с большака? С чего синяк-то носит? И свежий больно…
— Кто лампу-то подвесил? — спросил ворчливо. — Ишь, светит как…
— Да по лесу скакал, чуть ока не лишился…
3.
А ветер с ног валил, ломал деревья и в воздух поднимал соломенные крыши. Полнеба черного, и в туче бьют молнии, а грома не слыхать. В другой же половине сквозь дым и пыль проглядывает солнце и чудится, в сей миг из облака архангелы явятся и затрубят — скончанье света!
В телегу сели, конь заупрямился, вылазит из оглобель, копытом бьет — не может против бури. Распоп молиться стал, мужик из-под соломы кнут выдернул ямщицкий, и вкупе у них сладилось, поехали. За селом свернули с большака, помчались по ветру и бездорожью, по выпасам и нивам, к лесу, а там проселком. А буря все сильней — земля трясется.
— Не погодить ли нам? — спросил возницу. — Ведь худо в лес соваться. Уж лучше в поле переждем…
— Ой, батюшка, боюсь и не поспеем!
— А что же так-то?
— Да худ уж больно! Ишь, буря разгулялась! Ой, отлетит душа! Ой, канет в бездну! Так нехристью уйдет!
— Ужель младенец хворый?
— Ох, не сказать, как хворый! Того гляди примрет!
И засвистел, и окрестил кнутом коня, а дерева столетние трещат и валятся — инно хвоей обдаст, инно листвой, и все крестом ложатся. Страх Божий!
Средь леса деревенька, курные избы, бани и амбары, народ толпится, ждет. Возница вожжи бросил, в дом заскочил, там пошептался и скоро вышел.
— Входи, чернец, жив, слава Богу!
Распоп вошел, а следом бабы, ребятишки.
В избе на лавках мужик лежит, на голове завязка кровяная, весь белый, и взор уже поблек. Хоть и темно было, и дымно на дороге, но Аввакум в единый миг признал разбойника — он шорника пытал, распявши у телеги…
Не сердце стало — суть замшелый камень! Оледенило грудь… И вдруг ожило, кровью облилось — суть смертный грех свершил, душа пропала! И был готов уж на колена пасть, и пеплом голову посыпав, смешаться с грязью, но тут старик седой, богообразный, ткнул в спину.
— Ну, батюшка, давай! Чини обряд!
— Где ж чадо, православные?..
— А вот лежит. Крести скорей, покуда жив.
— Его крестить? — едва собой владея, переспросил распоп.
Баба лохань поставила и налила воды.
— Само собой! И имя дай.
— Он что же, басурман?..
— Ни, батька, русин, эвон, деды его.
— Почто же не крещен?
— Так жребий пал, — старик развел руками. — По воле Божьей все…
Его лишили сана, но не лишили духа священника. И он в тот миг взыграл.
— Вы что же, православные, бросали жребий? Кого крестить, кого и без креста оставить? Где ж это видано такое? И кем заведено?!
— Да, батюшка, не нами. Все от дедов пошло. Они так делали, и мы…
— Кто ж им науку дал? Откуда повелось?
Тут за спиною зашептались, задвигались — старик продолжил:
— У большака живем и знать, разбоем промышляем… А ремесло такое, случается, калечим иль вовсе… Кому сей грех принять? Загубит душу православный — вечного царства не видать. Вот и не крестим одного на двор, чтоб избежать греха. А перед смертию попа зовем… Окрестит, причастит, аки младенца — вот и спаслась душа…
От непотребства лютого распоп свой грех забыл, в великий гнев вошел.
— Еретики! Язычники! Халдеи! Да ведаете ли, что есть Христова вера?! Увы, увы мне! Что услышал я?! И где?!.. Суть не в Сибири, не в Даурах от туземцев — от русских же людей! Окрест Москвы живущих! В местах, откуда зрим Иван Великий и тридесять церквей! Небесная Царица! Отец Небесный наш! За что же я страдаю?!
Рукой сухою, деревянной, старик вновь в спину ткнул, невозмутимо вымолвил:
— Ну, будет нас хулить! Крести давай!
Все остальные же притихли и молчали скорбно, смотря на сродника и смертный одр — должно, переживали и не внимали слову.
— Да вам бы впору волхва позвать! Иль как в Даурии — шамана! — взревел тут Аввакум, забыв не токмо грех — и расстриженье, и опалу. — А не попа с молитвой православной! Аз есмь отец святой! И веры христианской!
— Покликали в волхва, да где же взять? — вздохнул старик. — Едва тебя-то отыскали… Да полно, бать. Ну, пожурил, и будет. Справляй обряд. А то ведь в нашем стане дворов три десять, и в каждом — некрещеный.
— Да ведаете ль вы, кого позвали? — утратив страх и осторожность, спросил распоп. — Кто ныне перед вами?! Невежды дикие! Ужели не признали?
Тут лиходеи шевельнулись, позрели на него, переглянулись и виновато опустили очи. Старик пожал плечами.
— Откуда ж знать? Не знаем… А нам и ни к чему. Коль деды завещали — мы исполняем… Ну, поп, служи давай.
— Аз есмь Аввакум Петров!
Разбойники молчали, их бабы, ребятишки и старухи в сей час и глаз не подняли. Токмо старик сказал:
— Нам имя ни к чему. Мог не называться, так всем покойней…
— Ужели не слыхали? — теряя сердца жар и гнев, спросил распоп. — Мблва не дотекла?.. Я протопоп опальный! Ревнитель благочестья древлего! Я Никона, собаку, в спорах о вере истинной купал в блевотине, в его ж дерьме топил! И волю самого царя презрел и веры не отринул, даже когда он на колена встал!..
— А кто там ныне царь? — степенства не роняя, спросил старик. — Иван все правит?
— Мать честная! — сердце зашлось от изумленья. — Не ведаешь, кто царь?..
— Да как-то ни к чему… Коль скажешь, так узнаем.
