Константин любовно погладил стенку:
– Комар носа не подточит.
Карченко сам погладил то место, над которым трудился Костя. Маленькая дырочка. Рядом на диване лежал декоративный светильник, который по замыслу умельца должен был прикрыть отверстие для ввода оптико-волоконного привода от камеры до объектива.
– О насекомых… Что тоньше комариного члена? – спросил веселый техник.
– Волос? – предположил Валерий.
Наедине он позволял себе такие разговоры с подчиненными.
Больше того, поощрял. Мог смачно выругаться и послать к такой-то матери. Это создавало у подчиненных иллюзию посвященности. Дескать, вот их грозный начальник – и тоже не лишен человеческого. Кто и когда привил нашим людям такое извращенное понятие о человечности, сейчас сказать трудно. Но факт остается фактом, и ни один Карнеги еще не дал этому сколько-нибудь внятного научного объяснения.
– Струя! – победно провозгласил техник. – Струя из него.
– Ладно, мудрец, давай заканчивай. И чтобы – ни гугу.
Карченко оставил Костю доделывать начатое, а сам, прихватив кейс, спустился по служебной лестнице во внутренний двор, где стояла машина. Перед тем как сесть за руль, он посмотрел на сверкающие стекла отеля. Не шевельнется ли где занавеска? Все было тихо. Отель жил своей налаженной жизнью, и внешне никаких проблем не наблюдалось. Он выглядел бастионом порядочности, хороших манер и богатства. Но Карченко знал, что внутри этого респектабельного организма с самого его рождения была заложена куколка паразита. Неумолимо отсчитывалось время, когда младенец начнет просыпаться. Уже сейчас за тонкой хитиновой оболочкой шли процессы, которые он в одиночку остановить не мог. Впрочем, в его планы это и не входило. Наоборот, нужно было подождать удобного момента, когда процесс станет необратимым, и либо приручить куколку, создав соответствующий температурный режим, либо раздавить.
Карченко подчиняться не любил. В Афгане над ним было много командиров. Разных. Гнили ноги в суворовских сапогах, а тыловое начальство все никак не могло взять в толк, почему солдаты на передовой нарушают форму одежды и носят снятые с убитых «духов» кроссовки. Невдомек было и снабженцам, которые огромными партиями завозили туда свиную тушенку в стеклянных банках. Это кого-то из штабных осенило: дабы бойцы меньше общались с местным населением, не продавали и не выменивали продукты, поставлять в мусульманскую страну свинину. Меняли, и еще как меняли. Меняли на все. Афганец только первые три дня не ел предложенное, а потом наворачивал так, что за ушами трещало. Голод не тетка.
Вот именно потому-то и не любил Карченко над собой теоретиков.
Занавески не шевелились, и ничей пронзительный взгляд не провожал машину Валерия до выхода из внутреннего двора отеля. Створки ворот раздвинулись, повинуясь нажатию пульта, и Карченко влился в общий поток машин.
Он петлял по Москве, время от времени бросая взгляд в зеркало заднего вида.
По кольцу добрался до Красных ворот, съел в «Баскин-Робинс» двести граммов шоколадного шарика и с удовольствием отметил, что наше московское мороженое лучше всего. Без добавок, без банановых наполнителей, кроме натурального сиропа, оно с детства было его любимым лакомством. И еще он любил блины. Когда первый срок служил за «речкой», писал домой письма с единственной просьбой: блины. Так оно и получилось в первый приезд, когда ехал сопровождающим «груза 200». Его встретили блинами. Несмотря на лето и жару, он ел их, обливаясь потом, не стесняясь капающего на тельник масла (ничего, в военторге купит новый), аккуратно подбирая с блюдца разведенное на сметане варенье. А потом был грибной суп-лапша, от запаха которого он дурел там, на точке, и который преследовал его всюду, словно наваждение.
Покончив с мороженым, секьюрити вновь сел в машину и медленно покатил в сторону Бульварного кольца. Здесь припарковался и фланирующей походкой двинулся по бульвару. До назначенного времени оставалось еще десять минут, и Карченко сел на скамейку, развернув перед собой газету с кроссвордом. К этому занятию он пристрастился в армии. Солдат спит – служба идет, а кроссворд решает – служба бежит. Времени в армии оказалось навалом. Главное – не попадаться на глаза начальству. Не попадаться он умел.
На дальнем конце бульвара показался человек средних лет. Ничем не примечательный, не выделяющийся ни прической, ни костюмом, ни выражением лица. Ни дать ни взять – школьный учитель математики с десятилетним стажем и усталыми глазами.
– Приветствую вас, дорогой мой, как драгоценное здоровье? – поздоровался с Карченко «математик».
– Вашими молитвами, – довольно нелюбезно отозвался секьюрити.
Было что-то неприятное в тоне, какой взял «математик». Валерий знал подобных людей. Мягко стелет, жестко спать. Они чрезвычайно отзывчивы, но проколись ты в чем-то – и выдадут на полную катушку. А тон? Почему-то в Конторе он для общения считался самым приемлемым.
– Ну-с. С чего мы начнем? Что имеем на сегодня? – спросил «математик» и протянул сигареты «Ява» в мягкой пачке.
– Благодарю. Предпочитаю свои.
Карченко достал «Данхилл» и закурил, не предлагая собеседнику угоститься.
– Позвольте… – «Математик» просительно протянул руку за сигаретой, а взамен предложил свою. – На обмен.
– Бросьте вы прибедняться.
Карченко начинал закипать, хотя внешне это ничем не выражалось. Разве что уголки губ подобрались.
– А я и не прибедняюсь. Знаете, как нам программы урезали, а потом, эта чехарда с начальством. Только сел в кресло, только нагрел как следует, и на тебе – опять задница на ветру. Ужас.
– Ну, ваше-то управление кадровых потерь не понесло, – не удержался, чтобы не подколоть, Карченко. – Борода еще держится?
– А что ему станет? Да. Наших уберегли. А вот «девятка»… Да и другие тоже.
«Математик» замолчал. Задело за живое.
– Знаете, у нас сегодня день чумовой. Давайте ближе к телу, – предложил Валерий. – А то мы с вами до обеда в любезностях и воспоминаниях будем плавать.
– Кстати о воспоминаниях… Мы тут по архивным сусекам поскребли. Взгляните.
«Математик» протянул Валерию пакет из плотной бумаги. Карченко взглянул. На фотографиях были какие-то люди, явно кавказцы. Снимали на природе. Этакий завтрак на траве с голыми девочками.
– Ну и что? Я тут никого не знаю. Постойте… Нет. Показалось.
– Не показалось, не показалось. Самый горластый депутат был. Круче всех демократов заворачивал. А вот этот старичок в папахе… А? Каково? А нынче прямо джихад грозится начать. И этот, как его, шариат ввести. А тут какая-то Франция легкомысленная, не так ли? И где тут шариат? Где Коран? Не вижу Корана. Да и плевали они на Коран. Коран – это для попов ихних или дехкан, или как они там. Ты ближе, ты должен знать.
– На хрена мне все это?
– Не на хрена, а на хрен. Сынок несговорчивый будет, мы папашку перед всем мусульманским миром с голым задом пустим. У них, я слышал, еще отцов почитают.
– Мне бы что ни на есть про американца надо. Без этого не могу ничего. Есть у меня наркота, но это – тьфу. Они через три дня под подписку выйдут.
– Ищем. Говорят, какой-то малахольный турист снял на видео, как они ноги делали.
– Вот и ищите! – рявкнул Карченко.
– Ты полегче, полегче. Когти-то спрячь. Я, конечно, не барышня кисейная, но и рычать не надо.
Лицо «математика» стало жестким, и Карченко понял, что перегнул. Вот оно, настоящее личико Конторы. Скажи теперь про чистые руки и холодное сердце… Карченко вынул из кармана монету, подбросил ее в воздух и, поймав, прижал к тыльной стороне ладони. Вслух не называл ни аверс, ни реверс, просто
