покраснел:
— Не то, что вы подумать изволили… Совсем маленькая деревенская девчушка. Спасительница моя!
— Деревенская? Маленькая? Дешево ты себя ценишь! Мишка Незванский крестнику князя Абамелека достойную девочку не подберет! Обижаешь! — бормотал основательно подпивший трагик. Последние пять-шесть стопок были явно лишними, но останавливаться гений российской Мельпомены и не думал. — Подберем мы твою девчонку. Теперь Волкенштейн подъехать должен. Он распорядится, из-под земли твою девчонку отыщут! Ты лучше меня послушай, что я тебе про Парамонова рассказываю. Вышел под залог в сорок тысяч рублей — как тебе сумма! Следствие тянулось три с половиной года. За это время старый Елпидифор преставился, определив свое состояние в четыре с половиной миллиона рублей — хорош кус!
Насчет «куса» собственного крестного Иван счел благоразумным промолчать, но и состояние нынешнего хозяина впечатляло.
— По завещанию Петру отошло шестьдесят процентов, Николаю сорок. Но и сорок процентов от четырех-то миллионов не почетная бедность! Тут и обнаружилось, что революционные бредни из головы наследника выветрились, а хозяином он оказался куда более рачительным, чем старший Петр. Рудник Панченко ему уж и мал стал. Новую шахту заказал строить, и именем отца назвал «Рудник Елпидифор». Двести сорок две сажени, а! Глубже в России нет. Суд по его делу наконец в начале мая состоялся. По совокупности статей приговорили его к трем годам заключения в крепости. Но кто с миллионами в крепости-то сидеть станет. И вот Николай снова на свободе. Что и празднует.
— А как ему удалось?
— Подкуп, милый юноша, подкуп. Не слыхали такого слова? И исполнение приговора отложено. — Трагик хлопнул очередную стопку водки, и глаза его стали стремительно принимать цвет сегодняшнего заката. — Отложено, не отменено.
— А что потом?
— Потом или шах умрет или ишак сдо… — не успел договорить Незванский, как празднующая публика зашелестела: «Асмолов!»
— Главный табачник! Поставщик двора Его Императорского Величества! Годовой оборот пять миллионов! — исходил слюной Незванский.
Приближающийся в сопровождении хозяина Асмолов досказывал начатое:
— Сто семьдесят две новые машины! Оборудование системы «Айваз» — шесть тысяч папирос в час. Машины Влодаркевича и Секлюдского — до десяти тысяч папирос в час! Вот вам и техническое перевооружение!
— Того и гляди, Владимир Иванович, весь мир своим табаком завалите!
— Отчего нет! К будущему году по количеству вырабатываемого табака мое предприятие станет крупнейшей частной фабрикой в мире. Я же еще намерен тысяч за тридцать серебром фабрику братьев Асланиди прикупить.
— Размах! — сумел-таки подобострастно встрять в разговор двух миллионщиков Незванский, подталкивая вперед своего юного спутника. — А ты, брат Иван, все думаешь — провинция, провинция!
— А, Мишка, и ты здесь! — небрежно бросил Асмолов.
— В театре, вашими заботами созданном, представлять изволил, — великий трагик весь сжался в размерах, словно желая данными ему природой масштабами не затмевать денежных воротил, что как воротилам это не понравится!
— Слышал, слышал! Волчара хвастал, что Мишку Незванского привезет, аншлаги, которые при мне в театре были, затмевать. Затмил? По глазам вижу, что затмил.
— Да уж, назатмевался любимец Мельпомены изрядно! — шепотом сказал Асмолову Парамонов и, повысив голос, поинтересовался: — Юный друг ваш тоже из актерской братии?
— Никак нет! Николай Елпидифорыч, Владимир Иванович! Честь имею представить графа Ивана Николаевича Шувалова, крестника самого князя Абамелека-Лазарева!
И за тысячи верст от Петербурга и Рима фамилия крестного в пояснениях не нуждалась. Оба мильонщика, сменив выражение лиц с брезгливого на едва ли не столь же подобострастное, каким только что было лицо трагика, с двух сторон окружили Ивана, приглашая в самый изысканный из всех образовавшихся на здешнем празднестве кружок. Актеру места в этом кружке не нашлось. Ущерб тщеславию пришлось привычно залакировывать водочкой.
— Сегодня сызнова до ночи дебатировали в Городском собрании об автомобильной езде, — пыхтел один из столпов здешнего общества, концессионер и фабрикант Кондратий Пантелеймонович Терентьев. — Какой уж год спор идет! Все не могут решить, разрешить или запретить ездить на автомобилях по улицам города.
Терентьеву на автомобильный вопрос было глубоко наплевать, но рядом с ним вертелась старательно прячущая свой румянец дочь, и фабрикант счел отмеченного вниманием столпов ростовского общества юношу возможным женихом. Оттого и заливался соловьем про Городское собрание да про автомобили. Слишком юный вид «зятя», на фоне которого Агния Кондратьевна казалась будто из камня высеченной, Кондратия Пантелеймоновича не смущал. «Было б дело, будет и тело!» — обычно приговаривал он. Но юношу, не подозревавшего, что беседует с потенциальным тестем, интересовали не собеседники, а сам предмет разговора.
— Что ж тут спорить! — не выдержал Иван. — В Петербурге давно установлено — автомобильное движение разрешено со скоростью двенадцать верст в час.
— Слышишь, Модест Андреевич, двенадцать верст в час! — воззвал Терентьев к коротковатому господину с выпяченной нижней губой и тщательно натренированной важностью во взгляде, по одному виду которого можно было сделать вывод — депутат! — А нам что доказывают? Все медленнее и медленнее, чтобы на милых твоему сердцу извозчиках было быстрее, не говоря уж о трамвае.
— В Петербурге улицы шире, — невозмутимо возразил коротковатый.
— Э-э, дорогой! Все признать не хочешь, что мзду с извозчичьей братии имеешь, что все промышляешь этим… Как бишь то… Слово иноземное…
— Лоббизмом! — охотно проявила свою осведомленность в иноземных словах Агния Кондратьевна.
— Во-во, лоббизмой — кто в лоб, а кто и по лбу. Модест двояко умудряется, лишь бы чиновничий барыш не упустить. «Улицы шире», — передразнил депутата фабрикант. — Улицы у нас, спору нет, не такие, как в Питере, но и автомобилей меньше. Сколько в столице авто, Иван Николаевич?
— Несколько сотен. А в Риме и того больше. Только в Италии, честно признаться, с правилами движения дело обстоит совсем плохо. Ездят — кто как хочет.
— Вот-вот! — живо подхватил депутат. — Пустим дело на самотек, и у нас станут ездить, кто как хочет!
— Было бы о чем спорить, папа! — манерно промолвила Агния Кондратьевна, на щеках которой сквозь старательно размазанную модную мертвенную бледность предательски прорывался неистребимый природный румянец. — Девять авто на весь Ростов с Нахичеваном в придачу. Было бы о чем шум затевать! Идемте, Иван Николаевич! Скоро будут танцы.
И, сопровождаемая недовольными взглядами других девиц, повела Ивана в сторону шатра, где расположился оркестр и был настелен специальный помост для танцев.
В заранее объявленное наследство Агнии со временем должны были отойти мукомольная и макаронная фабрики, дрожжевой заводик, рудники в Александровск-Грушевском и солидная доля в здешней телефонной концессии. В силу особой состоятельности родителя и собственной образованности девицы женихи ей под стать в захолустном, хоть и стремительно богатеющем городе находиться не желали. То есть желающих добраться до ее приданого было хоть отбавляй. И на сегодняшнем празднестве вокруг девицы то и дело вились молодые люди. Но Кондратий Пантелеймонович глазом опытного дельца просчитывал, сколько за душой у каждого, взглянувшего на его дочь, и, зевнув, отворачивался — не жених!
И Агния Кондратьевна отворачивалась, только совершенно по иным соображениям. Душа наследницы жаждала полета. Загадки, таинственности, которая вдруг явилась в образе этого, хоть и
