последним убежищем, надежным или нет, о том не ведали ни Йо, ни Литвин. Йо вообще не подозревала, что в Корабле есть тайные тоннели, куда не попадешь без плазменного резака или иного инструмента.
Пошатываясь, Литвин брел следом за Йо, считал шаги и, слушая вздохи Макнил за спиной, старался не торопиться. Иногда его возлюбленная фея оборачивалась, и в полутьме он видел блеск серебристых глаз и шарик, мерцающий на виске. Туахха у Йо подошла к концу, и к близости с ним она не стремилась, но глядела по-прежнему ласково, не упуская случая коснуться его руки или щеки. Если Корабль что-то в ней запрограммировал, то лишь начальный импульс, ту симпатию, какую человек, внезапно и необъяснимо, ощущает к другому человеку. Но чувство, что проросло из этого зерна, было естественным, никак не связанным с чьим-то влиянием на разум Йо или с сезоном брачной активности. Бесспорно, фаата во многом отличались от людей, но походила тоже во многом. Вероятно, в главном: их дух был выше физиологии, их чувства были сильней социальных законов. Во всяком случае, у Йо.
«Если выберемся из этой заварушки, — подумал Литвин, — странная будет семейная жизнь: месяц воздержания, потом неделя яростной любви. Просто испепеляющей!» Но почему-то это его не пугало. Как миллионы мужчин до него он начинал понимать, что у любви есть множество сторон и граней, и все они прекрасны.
На пятой сотне шагов тоннель вывел их в небольшую камеру, куда сбегались еще четыре коридора. Камера была пятиугольной, и посреди нее бугрилась буро-коричневая, медленно пульсирующая масса, к которой примыкали червеобразные отростки. То был один из мыслящих центров Корабля, что-то контролировавший или чем-то управлявший — возможно, составом воздуха, транспортной сетью, оружием, связью или гравитацией. Не исключалось, что всем понемногу в пределах определенной области.
Макнил, придерживая руками живот, села, прислонилась к стене, закрыла глаза. Вытащив из пищевого контейнера тубу с медом, Литвин вложил ей в руки, сказал: «Перекуси» — и уставился на бурую субстанцию. В данный момент огромный мозг-Корабль не был для него чем-то абстрактным или таинственным, существующим только в ментальной сфере; впервые он видел часть существа, столь не похожего ни на людей, ни на пришельцев, но все же имевшего разум или какое-то его подобие.
Он повернулся к Йо и спросил:
— Эта тварь, что управляет Кораблем, всегда была такой большой?
— Нет. Они питаются и растут.
— Питаются? Чем?
— Точно не знаю. Кремний, вода, что-то еще… Чем обильней пища, тем быстрее рост.
Макнил задремала. Лицо ее было бледным, утомленным, под глазами залегли глубокие тени, прядки рыжих волос свешивались на лоб. Силы ее на исходе, понял Литвин. Впрочем, и его тоже — после приступа ярости и болевого шока он чувствовал себя опустошенным. Он не знал, что делать, ибо любое развитие событий приводило к позорному плену или гибели. Может быть, лучший выход — вернуться в модуль и стрелять, пока не окочуришься… Но что тогда будет с Йо и Макнил?..
«Корабль, — позвал он, — мы направляемся к Земле?»
«Да».
«Какое время займет перелет?»
«Около двух циклов. Сорок два часа в земных мерах времени».
«Земля собирается сражаться?»
«Вряд ли. Ваши правители не хотят рисковать. Они предпочитают… — Корабль смолк, подыскивая термин, — откупиться. Соглашение уже достигнуто».
«Где мы приземлимся?»
«На южном полюсе. В Антарктиде».
«Но почему? Там только холод и лед…»
«Температура не имеет значения. Там вода. Большие массы замерзшей воды».
Антарктида! Дьявол, Антарктида! Литвин в отчаянии прикусил губу. Это было последним ударом; даже покинув Корабль, с южного полюса не сбежишь. Нужен транспорт, что-то вроде «грифа», быстрое, надежное… Если б он мог справиться с модулем!
Йо обняла его, прижалась щекой к щеке, и отчаяние отступило. Ее аромат был словно глоток целительного бальзама.
— Спи, девочка, спи, — шепнул Литвин.
— Ты забыл, что фаата не спят. — Ее дыхание щекотало ухо. — Это земной обычай. Мы восстанавливаем силы в т'хами.
Он улыбнулся.
— Если не будет т'хами, ты, наверное, вспомнишь о сне.
— Нет, не вспомню. Не хочу! Сон — потерянная жизнь, а она и так коротка, слишком коротка.
— Но я не могу обходиться без сна, — сказал Литвин. — Что же ты будешь делать в это время?
Теплые губы Йо коснулись шеи.
— Смотреть на тебя… думать о тебе… ждать…
Веки Литвина сомкнулись. «Корабль, — окликнул он, уплывая в сны, — Корабль…» — «Слушаю». — «Ты говорил о соглашении с людьми. Фаата будут его выполнять?»
Ответом были тишина и чувство горечи, будто Корабль оплакивал весь обреченный на погибель род людской. Смутные картины явились Литвину: он видел, как превращаются в пыль земные крейсеры, заатмосферные доки, обсерватории и станции, как полыхают города и мечутся людские толпы среди обгоревших остовов зданий, как расцветает багровый фонтан над Лунной базой, как рушится привычный мир. Боевые модули фаата висели в небе, выплескивая струи пламени, курились дымом руины, и по засыпанной пеплом земле тянулись колонны невольников, бесконечные, как шествие изгнанных пожаром муравьев. И сам он, Павел Литвин, брел в одной из этих колонн, согнувшись под грузом скорби. Тхо, частично разумный, упустивший свой шанс…
В пятиугольной камере они просидели больше суток, питаясь скудными запасами армейского рациона и почти не разговаривая. Макнил большей частью дремала, то ли потому, что на нее еще действовал сонный газ, то ли страшась случившихся с ней изменений и не желая ни думать о них, ни возвращаться к реальности. Йо тоже была не в лучшей форме; личико ее осунулось, глаза потускнели, и теперь она походила на фею, лишенную магического дара каким-то недобрым колдовством. Возможно, она яснее Литвина понимала всю безнадежность ситуации: или они умрут в этом тесном отсеке, или, гонимые жаждой и голодом, выйдут из своего убежища — с тем же фатальным результатом. Кажется, Йо страшилась смерти. Человека обреченного утешает и поддерживает память; перебирая жемчуг побед и удач, порывов страсти и детских радостей, легче смириться с неизбежным. Йо вспоминать было нечего, кроме любви, краткой, как взмах ее ресниц.
Литвин, стараясь отвлечься, следил за пространством через видеодатчики Корабля. Звездолет пришельцев двигался с огромной скоростью, и Солнце росло час за часом, превращаясь из желтого теннисного мячика в ослепительный золотистый шар, царивший в середине Вселенной. Привычное зрелище для астронавта, которому Солнце являлось во многих и разнообразных видах, от устрашающего косматого светила Меркурия до скромной лампады, висевшей над Поясом Астероидов. Справа от Солнца сияла звезда, самая яркая в небесной сфере, распавшаяся через сутки надвое, и это тоже было знакомо: момент, когда расхождение Земли и Луны замечалось невооруженным глазом. Постепенно более крупная из звезд стала наливаться голубизной, обретать объем и форму; затем на диске Земли тронулись в путь облака, засверкали океаны, и линия терминатора разделила ночь и день.
— Прибываем, — сказал Литвин. — Держитесь, девушки, покрепче.
Но это было лишним. Корабль гасил скорость, облетая планету виток за витком, однако тяготение не изменялось, и силы инерции, как и прежде, Литвин не ощущал. Вероятно, маневры в околоземном пространстве и компенсация гравитационных напряжений были делом непростым: бурый бугор посреди отсека мерно сотрясался и вибрировал, и та же активность ощущалась в других узлах нервной сети. В какой-то момент картины, что приходили к Литвину, смешались, наложившись друг на друга; сквозь пелену облаков и материк, покрытый льдами, просвечивала сумрачная полость со сферой наблюдений, фигуры
