совещания вдруг перестали его интересовать; нахмурившись, поглаживая седоватые волосы, он напряженно размышлял о чем-то.
— Гм-м… Скажи, Андрюша, ты с Октавией своей давно знаком?
Вопрос был столь неожиданным, что я опешил. История нашего с Тави знакомства была простой: однажды Койн Продления Рода пригласил меня в Антард, на занятия с подростками. Меня просили рассказать не о древних цивилизациях, не о ливийцах и египтянах, а вообще о работе психоисторика: что мы исследуем, как и зачем. Интерес вполне понятный: в глазах молодежи наша профессия очень романтична, о чем сообщила мне Лена, подопечная моей подруги. Через несколько лет после этих занятий к нам пришли сразу трое: юная Мэй и братья-близнецы Диего и Иван. Но был у этих встреч и личный результат — после одной из лекций на меня взглянула Наставник-Воспитатель с серо-зеленоватыми глазами. Только взглянула и всё, однако я понял, что погиб. Впрочем, как оказалось в ближайшую ночь, погибель была приятной.
— Чтоб мне, манки трахнутому, на компост пойти! — выругался Павел. — Прости мою бестактность, дружище! Я что-то не так сказал?
— Всё так, ничего страшного, — пробормотал я. — А с Тави мы знакомы сто сорок лет, четыре месяца и девятнадцать дней. В реальном времени, конечно. Если же приплюсовать годы мниможизни…
— Бог с ней, с мниможизнью! Ты мне лучше скажи, — Павел понизил голос, — верно ли то, что говорят о женщинах с Тоуэка?
— А именно? — Я улыбнулся; его вопросы напомнили мне недавний разговор с Леной и Лусией.
— Ну, о том, что они выбирают мужчин раз и навсегда?
— Это правда. Видишь ли, Павел, за три-четыре последних тысячелетия люди расселились по множеству миров Галактики, и временами их природные условия влияют на человеческий организм так удивительно… Меняются облик, рост, телосложение, черты лица, случаются метаморфозы и с генетическим аппаратом, даже с функциями мозга. Кельзанги сильны и высоки, у обитателей Ваасселя уши без мочки, а глаза вытянуты к вискам, кожа астабцев синеватая, жители Альгейстена способны к точным наукам, на Ниагинге у людей развито обоняние… Тоуэк одарил переселенцев особой чувствительностью. Стоит ли удивляться, что у женщин это свойство развито сильнее?
Павел склонил голову к плечу, уставился в пространство, будто внимая не моим словам, а прислушиваясь к информационным потокам ноосферы.
— Значит, правда… — прошептал он. — И что мне теперь делать? Не знаю, хоть до купола подпрыгни!
— Ты о чем? — с недоумением спросил я.
— О Джемии. Саймон имел на нее виды, но, кажется, она его отшила и положила глаз на меня.
— Что сделала?
— Отшила. Ну, отвергла грязные домогательства, с которыми Сай к ней подкатился, дала от ворот поворот и переключилась на меня. Со всей силой женского очарования!
Разобраться без пояснений с этими старинными оборотами было непросто. Где Павел нахватался их? Конечно, не в том месте мощи, силы, блеска и полной свободы! Я не помнил в точности, когда разработали психоматрицу, искусственную душу, но это случилось через много веков после Большой Ошибки, в шестом или седьмом тысячелетии. Только тогда мы стали уходить к Носфератам… и возвращаться обратно, мелькнула мысль. Возвращаться, как бы странно это ни казалось! Лично я не слышал ни об одном таком случае.
— Большое счастье, если тоуэка удостоила тебя вниманием, — сказал я. — Особенно такая восхитительная девушка! Чем ты огорчен?
— Вдруг это у нее серьезно? Крысиный корм! Я же не могу ответить ей взаимностью! Я говорил тебе, что должен уйти, и говорил о своей подруге. Она отчасти бестелесна, но это не мешает мне ее любить. Она пожертвовала многим, чтобы остаться со мной… — Сделав паузу, Павел грустно вздохнул и поведал: — Я по природе однолюб, Андрей. Другие женщины для меня не существуют, даже такие прекрасные, как Джемия. Да и я ей не пара. Она ведь, знаешь ли, художница, а я — древний глупый пень.
— Художница? Я думал, она из Койна Продления Рода.
— Оттуда, не сомневайся! Я спросил ее, рисует она, или лепит, или, возможно, творит картины в Инфонете… Она засмеялась. Она, понимаешь, генетический художник, который планирует и исправляет внешность будущих детей. Потом сказала, что хочет от меня ребенка.
— Это не требует телесного контакта.
— Знаю. Знаю и потому не хочу. Чтобы мой ребенок рос в пробирке, в инкубаторе или как там у вас называется… Это мы уже видели! — добавил он с внезапным ожесточением. — Видели!
— Все растут, как ты выразился, в пробирке. Я — ребенок из пробирки, и Тави, и Саймон, и Егор… В тебе говорит мужской эгоизм. Ты считаешь, лучше, когда женщина в тягости девять месяцев и рожает в муках?
— Ну, у женщин на этот счет свое мнение.
Он откинулся назад и понурил голову. Прямо барельеф печали на каминной полке!
— Наверное, я слишком старомоден, Андрей. Как было сказано выше, древний глупый пень…
— Насколько древний? — спросил я.
— Из двадцатого века, — ответил Павел и разорвал связь.
Я стоял как громом пораженный.
Его появление из Рваного Рукава было чудесным, однако вполне объяснимым событием — ведь даже человек владеет тайнами души и тела, так что уж говорить о Носфератах! В техническом плане всё было ясно и понятно, и оставалось лишь гадать о побуждениях — было ли это капризом Галактического Странника или преследовало некую цель. Возможно, он делегировал Павла, желая лучше разобраться в людях? И Павел, возможно, не первый архангел, слетающий с небес, чтобы успокоить нас или в чем-то переубедить? Такая гипотеза не исключалась, ибо многие из рода людского нуждались в успокоении — те, чье отношение к Носфератам двойственно: с одной стороны, понимают ограниченность человеческого разума и неизбежность перехода на высшую ступень, с другой — страшатся этого.
Но личность из двадцатого столетия никак не могла быть таким посланцем! В те времена разум ютился в сером коллоидном веществе, которое питала кровь; смерть была явлением окончательным и необратимым, мозг погибал, сознание гасло, и никакая душа не отлетала в вечность, ни в рай, ни в ад. Душа, та психоматрица, что составляет индивидуальность человека, образование реальное, а значит, нуждается во вместилище, данном природой, или каком-либо ином. Но это иное — псионное поле, ментальное пространство ноосферы: в двадцатом веке только прозревали и даже не относили к сфере науки, считая прерогативой мистики и религии. Понимание пришло позднее, много позднее, после Большой Ошибки, после эпохи восстановления, после того, как нашли Носфератов. Или они обнаружили нас…
Нет, Павел не мог быть их посланником и уроженцем двадцатого столетия! Или-или!
Но если даже он родился в той глубокой древности, то как попал к нам, в сто десятый век? Не будучи специалистом по Эпохе Взлета, я тем не менее был уверен, что в те времена еще не знали способов консервации разума и тела. Ни долгого криогенного сна, ни путешествий в пространстве со световыми скоростями, ни, разумеется, экстракции психоматрицы с ее переносом в псионную среду. Кроме того, в утверждениях Павла имелось противоречие: раньше он определил срок своего отсутствия в три тысячи лет, а не в девять. Огромная разница! Человек восьмого, даже седьмого тысячелетия являлся нашим современником, тогда как двадцатый век во всех отношениях был эрой древности. Не такой глубокой, как времена фараонов и строительства пирамид, но всё же весьма почтенной и отделенной от нас зияющим провалом — разницей в технологии, психологии и мировоззрении.
Может быть, он сочиняет? Сочиняет, но для чего, с какими целями? Я не видел в этом смысла и к тому же чувствовал, что его слова правдивы. Невероятно, но истина: он родился в двадцатом веке, жил в восьмидесятом и пришел к нам снова, явился из гибельной Воронки посланцем Асура или Красной Лилии… Последнее было известно не только мне, но, разумеется, Саймону, его коллегам-ксенологам и Констеблям, а также Принцу — либо он догадался о природе Павла, либо получил информацию с помощью личных
