правильно, не делай ничего. Мы знаем об этих существах так мало… Но впечатление такое, что они смирились с гибелью. Воспроизводство потомства прекратилось — может быть, они не размножались в холоде или сознательно прервали этот процесс. Мы не знаем, Тави.
Она зябко передергивает плечами:
— А этот храм… Он какой?
— Небольшое строение из почти необработанного известняка в форме шестигранной призмы, без крыши, без окон и без дверей, с двумя наружными лестницами. Я не уверен, что это храм. Внутри, до половины высоты — темные окаменевшие шарики и листья размером в ладонь. На листьях, похоже, письмена, а шарики — органического происхождения, как янтарь и уголь. Мы решили, — я усмехаюсь, — решили, что это экскременты. Во всяком случае, такой была гипотеза Саймона.
Небеса над нами вновь полыхают яркими красками, и Тави в восторге замирает. Алое переходит в оранжевое, оранжевое — в сиреневое, потом — в темно-фиолетовое. И вдруг, словно невидимая рука задернула занавес, всё угасает. Снова полярная ночь, тьма, тишина и тусклые угольки звезд в черном небе. Наш скутер около Северного полюса, и в этих широтах Пантос исчезает на пять с половиной земных лет.
— Ливиец, — произносит Тави, — я никогда не спрашивала прежде… Почему ты ушел из Койна Ксенологов? Из-за той женщины, да?
Надо же! Оказывается, она знает про Кору и нашу неудавшуюся любовь! Я ей об этом не говорил.
— Нет, она тут ни при чем. Вернее, наш разрыв был толчком к какой-то перемене. Наверное, в те дни я повзрослел… повзрослел и решил, что люди мне интереснее инопланетных созданий, и мертвых, и живых. Пусть ими занимаются другие.
— Саймон? — спрашивает Тави. — Но разве Саймон — дитя?
— Нет, разумеется, нет. Но мы взрослеем по-разному.
Тьма в вышине опять разверзлась, небо засияло пурпуром, затем — сразу, без перехода — кобальтом и индиго. В этом призрачном свечении ледяные глыбы казались выточенными из гигантских кристаллов сапфира, разбросанных по голубым снегам. Это было красиво, хотя для меня, странника пустынь, привычна другая гамма — желтое, бурое, серое. Впрочем, какого бы цвета ни были земные, пустыни, небо над ними всегда отливает синевой.
— Кстати, о детях, — говорю я, склоняясь к ушку Тави. — У этих девчонок, Лусии и Лены, есть отец и мать?
Моя любимая фея смеется:
— Что, понравились? Но они уже большие, Ливиец, и взяли их давно. Детей берут не в десять- одиннадцать лет, а в два-три года. Разве ты не знал?
— Знал когда-то, но забыл. Детство кажется таким далеким… столько столетий прошло… Мой отец Шамиль и мать Селина давно у Носфератов. Я был у них единственным и проводил их, когда вернулся с Панто. Ушли они вместе.
— Мы тоже так уйдем, — говорит Октавия с уверенностью тоуэки. Потом шепчет, щекоча горячим дыханием шею: — Кого ты хочешь — мальчика, девочку или сразу двоих?
— Не знаю, милая. Но хочу определенно.
— Возраст зрелости. — В ее эмоциональном спектре появляется нечто новое, строгое, и я понимаю, что со мной говорит Наставник-Воспитатель. — Ты, Ливиец, не тогда повзрослел, когда перебрался в Койн Реконструкции, а сейчас, в эти вот дни и месяцы. Тот, кто хочет взять ребенка, уже не юноша, но муж. Правильно? Так говорили в старину?
— Так, — подтверждаю я.
Она покачивает пальчиком у меня под носом. Новая вспышка света делает ее волосы нефритовыми.
— Ребенок — это ответственность, Ливиец, большая ответственность. Мы отказываем каждой третьей паре. Причины разные — бывает, что союз непрочен, или кто-то из двоих незрел, или хотят дитя поталантливей ради престижа…
— Но наш союз прочен, я, как ты утверждаешь, созрел, и вопросы престижа меня не волнуют. К тому же моя подруга — тоуэка. Это будет учтено?
— Возможно. — Она чуть заметно улыбается. — Как тоуэка и Наставник-Воспитатель я имею некоторые преимущества… очень-очень маленькие, но всё же…
Лицо ее становится невинным, но я ощущаю лукавство и насмешливость — будто язычок огня пляшет над рдеющими углями, появляясь там и тут и сразу исчезая. Вместе с этим я чувствую и другое — облегчение, которое она таила, быть может, долгие годы, дожидаясь, когда я первым начну разговор. Наверное, это было нелегко — видеть каждый день детей, дарить им свою душу и мечтать, что один из них когда-нибудь станет твоим. К женщинам это приходит раньше, чем к мужчинам, и проявляется сильней.
Я крепче обнимаю свою фею.
— Ты хитрая малышка… Признайся, кого-то уже присмотрела?
Она кивает и смеется счастливым смехом. Цвета полярного сияния на этот раз нежны — розовое, голубое, золотистое. Тави щелкает пальцами, я ловлю ее ментальный импульс, и новая, тихая мелодия наполняет кабину. Колыбельная… Кажется, ее напевала Селина, когда приходила через Туманное Окно в мою комнату в Антарде… Вспомнив об этом, я спрашиваю:
— Не пора ли нам включить детский портал? Кто он? Или она?
— Он. Его зовут Антон. Он с Артемиды, и ему сейчас два года и два месяца. Самый срок!
— Хорошее имя, — одобряю я. — Древнеримское. Антоний — значит…
Тави снова смеется и зажимает мне ладошкой рот.
— Ох уж эти историки! Он не Антоний, он просто Антон, Тошка, Тошенька! И волосы у него, как у тебя, — каштановые кудри! А глаза — зеленые!
Обнявшись, мы сидим в кресле, смотрим на полярное сияние и говорим, говорим, говорим… Сначала о зеленоглазом Тошке и Окне на Артемиду, которое мы вскоре установим, потом я начинаю рассказывать Тави про загадки Павла, про Джемию, смутившую его покой, и целый час мы обсуждаем, могут ли Носфераты любить и хранить любимым верность. Могут, единогласно решаем мы, конечно, могут, судя по тому, что я узнал. Значит, придется Джемию слегка стреножить… дать от ворот поворот, пользуясь странной терминологией Павла. Октавия, пылая благородством, готова взять эту задачу на себя. Я описываю ей свое последнее странствие, говорю про Сифакса, Масиниссу и свои другие воплощения, про львиный прайд, зачарованный Павлом, про битву с Кайтассой, просяные лепешки, зной, голод и жажду, бесплодные скалы и зыбучие пески. Шесть воскрешений, шесть смертей, шесть походов к океану… Она вдруг всхлипывает, гладит меня по щекам.
Мы говорим, говорим, а в небесах над нами разворачиваются пламенные знамена вечности.
17
Я бродил в Зазеркалье по лесам и долинам моего детства. Помню, как впервые меня привел сюда Шамиль, отец, — детям, не прошедшим второй мутации, опасно странствовать в Инфонете без взрослых. Они воспринимают все чудеса мниможизни слишком буквально; Красная Шапочка, Микки-Маус, Бом Брамсель, Люди-Крошки из Подземелий и другие персонажи сказок, копившихся тысячелетиями, для них живые существа. Мне было четыре года. Шамиль повел меня в сказку об Исчезнувших, историю про гномов, эльфов и фей, в которых люди, увлеченные техническим прогрессом, перестали верить. Этим сказочным созданиям грозило полное развоплощение, и тогда они решили покинуть Землю. Один из эльфов разыскал старый корабль-конструкт «Жаворонок Пространства», и тот согласился улететь со всей этой пестрой компанией в космос, отправиться на поиски планеты, которая стала бы для них всех новой родиной. Так они и сделали, убежали с Земли, и мы вместе с ними. Это было восхитительное странствие! Полет со множеством приключений, то смешных, то опасных; старый «Жаворонок» посетил миры, где обитали
