Из коммуникатора донесся тяжелый вздох.
— Жаль! Я не бывал на Ваале.
— Не жалей, дружок, — сказал Туманов, поднимаясь. — Здесь не твоя Швеция с соснами и дубами, здесь три хворостины в песке растут, и те забором огорожены, чтобы не помять случайно.
Это было правдой. Не одно столетие пройдет, пока пустыни Ваала оденутся зеленью.
Лежа на койке в маленькой капитанской каюте, Пол Коркоран спал и видел сны. Начинались они хорошо: будто бы едут они с Верой и девочками в Слободу, в смоленскую Швейцарию, где среди скал и соснового бора синеют озера с хрустальной водой, где на песчаных пляжах резвится народ и где на каждой тропинке по три автомата с пивом, пирожными и прохладительным. Была у них такая поездка, была, лет пять назад, когда ему присвоили чин коммандера и отпуск дали тридцать суток после полета на Астарту... Девчонки, Наденька и Любаша, обе на заднем сиденье глайдера в длину помещались: Наде четыре стукнуло, а Любочке — три... Едут они по дороге меж елок и сосен, но на дорогу Коркоран не смотрит, а глядит то в Верины васильковые глаза, то оборачивается на малышек, любуется на их проказливые рожицы, и на душе у него так ясно и спокойно, так хорошо, и никакие мрачные мысли его не тревожат. Ни о дяде Павле, который хоть бодрится, но здоровьем плох, ни о машине сопровождения, что тащится за ними следом, ни даже о собственной проклятой крови и проклятых своих талантах, ибо у Веры что на уме, то на лице: улыбка и радость. Ничего другого не прочтешь... И сам он радуется. Пусть не совсем человек, не совсем землянин, а радоваться ведь не запретишь! Тем более что самое важное и дорогое с ним — Вера, Надежда и Любовь!
Внезапно сон с маленькой буквы прервался и начался другой, с заглавной. Он был в огромном городе, среди охваченных паникой толп; люди, похожие на землян, но в непривычных одеждах, будто собранных из серебристых лент и ярких лоскутков, метались на площади или в каком-то пространстве, напоминавшем площадь. Она была велика, почти необозрима, но все же не могла вместить народ, все прибывавший и прибывавший, словно морские волны, гонимые приливом. Где-то вдали, по периметру площади, он видел высокие башни зданий — тех самых, не сложенных из камня, металла и стекла, а словно отлитых целиком из пластика. Люди бежали, мчались, неслись от этих громадин, давили и отталкивали друг друга, стараясь выбраться на середину площади, где громоздился холм из человеческих тел; попавшие вниз стонали, задыхались, исходили кровью, но, сокрушая ребра, ломая конечности, новые толпы лезли вверх, кто с ужасом, кто с бешеным злобным упорством или отчаянием на искаженных лицах.
«Что это?.. Зачем?..» — подумал Коркоран, не понимая ни причины страха, ни повода к побегу в это место, такое открытое и беззащитное под низким серым небом, где негде спрятаться и нечем заслониться, разве что лечь под груду затоптанных и задушенных людей. Пока он размышлял об этом, земля под ногами сотряслась — раз, другой, все сильнее и сильнее, а в небе вдруг вспыхнуло зарево, тусклое, подобное размазанным по небосводу тучам. Его грязно-фиолетовые полотнища колыхались, охватывая город, и здания-башни на периферии площади начали трескаться и крениться. Очевидно, они были очень высоки, в два или три километра, и, падая, порождали массу обломков, летевших отовсюду как шрапнель. Давка, стоны, крики сделались невыносимыми, люди отхлынули от домов, но это не спасало: исполинские башни стали рушиться, земля дрожала иод их ударами, и каждое падение сопровождалось жутким нечеловеческим воем тысяч умирающих и изувеченных. Коркоран, беспомощный, сдавленный людскими телами, влекомый то в одну, то в другую сторону, почти физически ощущал витавший над площадью ужас. Неизбежность смерти устрашала десятикратно, ибо здесь погибал не один человек, не сотня и не тысяча, а целый народ; целый мир уходил в небытие, закатывалась великая цивилизация, и на смену ей приходили темные века хаоса.
Чудовищный удар в висок, боль под сердцем, кровь, хлынувшая из горла... Холод, мрак, забвение...
Он застонал и очнулся.
Рядом с койкой, согнув спину, чуть не упираясь подбородком в острые колени, сидел Клаус Зибель. Взгляд Коркорана скользнул мимо него к хронометру. Четыре двадцать, вахта Оки Ямагуто, второго навигатора... На фрегате все спокойно... Сны, над которыми у Коркорана не было власти, переносили его на Землю или в иные места и времена, делали отцом и мужем, зрителем или участником событий, странных и давно минувших, но, открывая глаза, он ощущал себя капитаном. Лицом, ответственным за экипаж и свой корабль, за жизни пятнадцати человек. Это было главным — по крайней мере тогда, когда он находился в космосе.
Он сел, спустив ноги с койки, откашлялся и произнес:
— Ямагуто, доклад. — Голос его был ровным.
— Ничего нового, капитан, — донеслось из вокодера. — В три сорок семь получено подтверждение от флагмана идти прежним курсом. Мы продолжаем удаляться от границ системы.
Коркоран кивнул. До следующего прыжка, который перенесет их к Гондване, оставалось чуть меньше суток. Он потер ладонями виски, зевнул и уставился на стену. Там, над дублирующим пультом и бюро с кристаллами записей и всякими мелочами, висели портрет и две большие фотографии. На одном голографическом снимке — мама и тетушка Йо, на другом — Вера с дочками, и между этими изображениями — вся жизнь, лет, должно быть, тридцать пять. Что до портрета, то он был писан красками, и с него на Коркорана глядел дядя Павел — такой, каким он помнился года за два до смерти. В кают-компании фрегата был еще один его портрет, официальный, в мундире со всеми наградами, но Коркорану он не очень нравился. Дядя Павел был гораздо ближе, чем коммодор Литвин, астронавт, десантник и герой.
Зибель пошевелился на узком сидении, поднял голову, спросил:
— Тяжко, Пол?
— Тяжко, — признался Коркоран.
— Что-то из
— Да. Кажется, я попал в Затмение.
— Первое или Второе?
Коркоран пожал плечами:
— Откуда мне знать, Клаус! Был город с очень высокими домами, которые падали и разлетались фонтаном осколков. Люди искали спасения на площади, в открытом пространстве, но безуспешно — здания давили их, а эти осколки... Залп из свомов видел когда-нибудь? Очень похоже, только масштабы посолидней.
— Много было людей?
Прикинув размеры площади и высоту торчавших на горизонте зданий, Коркоран мрачно нахмурился.
— Миллионы! Примерно от пяти до десяти.
— Значит, это Первое Затмение, — с уверенным видом произнес Зибель. — В последующей за ним фазе начался демографический спад. Города с миллионным населением уже не существовали.
История расы фаата была известна по сведениям, полученным Литвиным во время пленения на корабле пришельцев. Очень фрагментарные данные и пришедшие к тому же не от живых существ, не от Йо, почти незнакомой с понятием истории, а от квазиразумного биокомпьютера, который управлял огромным звездолетом. Но общее представление у экспертов ОКС все же имелось. Было известно, что прогресс цивилизации на материнской планете фаата дважды прерывался глобальными катаклизмами, Затмениями в их терминологии, которые разделял промежуток от пяти до восьми веков. Последняя катастрофа, Второе Затмение, случилась два тысячелетия назад, и среди долгожителей-фаата, возможно, были еще очевидцы той планетарной трагедии.
Зибель пожевал сухими бескровными губами.
— Первое Затмение... две с половиной или три тысячи лет... Любопытно! Ты полагал, что воспоминания гаснут, а тут сохранилась информация от очень далекого предка.
— Необязательно, — возразил Коркоран, щелкая застежками комбинезона. — Может, предок не далекий, а долгоживущий. Йо, к примеру, говорила, что Посреднику Айве около двух тысяч лет.
Промолвив это, он поморщился — меньше всего ему хотелось числить Айве среди своих предков. Зибель, как обычно, понял его без слов и скривил в улыбке тонкие губы.
— В период между Затмениями долгожителей не было, и за пять-восемь веков сменилось как
