Коли, глазами не моргал, а уставился на Скифа недреманным оком. Потом, узнав инструктора, кивнул.
– Ты с третьего этажа? Ну, чего тебе, парень?
– На дружка взглянуть хочу. Попрощаться.
– Взглянуть – взгляни, а вот попрощаться… – Пропуская Скифа в палату, санитар горестно покачал головой. – Попрощаться – это сложнее. Ты ему «до свидания», а он тебе и «гу-гу» не скажет. Такие, брат, дела…
Скиф, не слушая его воркотню, скользнул взглядом по койкам и направился к той, что стояла в дальнем углу. В полутьме лицо Джамаля на белой подушке казалось темным, будто высеченным из камня, но на изваяние все же не походило. Нет, не походило… Какой скульптор стал бы ваять бессмысленный лик кретина7 Разве что в насмешку над родом людским…
Глаза Джамаля были плотно прикрыты, мышцы расслаблены и неподвижны, что придавало его физиономии выражение какого-то идиотского, дебильного спокойствия. Ни переживаний, ни мыслей, ни чувств… Брови – как две длинные черные кляксы, виски чуть запали, вялые губы разошлись, из уголка рта на щеку стекает слюна… Ах, Джамаль, Джамаль, Георгиев сын, из славного рода Саакадзе!.. Ты еще живой, но уже мертвый…
«Пошли бы мы вместе в Амм Хаммат, генацвале, – не разжимая губ, сказал ему Скиф. – Пошли бы, дорогой, в Амм Хаммат, куда ты так хотел вернуться, к девушкам и к твоей Тамме, к царице Тамар на белом коне… Поскакали б мы в степь, к городу с двадцатью башнями, погуляли б в лесах на взморье, поглядели б, как пробраться к золотым куполам… Поскакали б, погуляли, пошли!.. Да только ты уже умер, князь, и все это я буду делать без тебя».
Вдруг веки Джамаля приподнялись, и крохотные огоньки, замерцавшие в темных зрачках, будто шепнули Скифу: нет, я еще жив! Жив! Потом огни погасли, точно залитый водою костер, и бессмысленный пустой взгляд уперся в потолок.
– Эй! – окликнул Скиф санитара. – Он смотрит! Глаза открыл!
– Бывает! Бывает, парень. Я тут за день нагляделся… Иной веками хлопнет раз в час али губами шевельнет… Ну и вся недолга! Инстинктивный рефлекс называется. Но на нем, на рефлексе-то этом, не проживешь! Ох, не проживешь, парень! Жизнь – она штука сложная… Эхе-хе… – Сочувственно вздохнув, медбрат спросил: – Ну, распрощался со своим дружком? Хороший был человек, говорят, удачливый, богатый… Хоромы его тут по соседству.
– Я знаю, – сказал Скиф, – знаю.
Он повернулся и вышел вон.
…Сборы заняли не больше тридцати минут, но в кабинете Доктора его уже ждали. Эта комната была поменьше, чем у Сарагосы, и сейчас, когда в ней собрались шестеро мужчин, казалась тесноватой. Три «эвакуатора», присланных из центра, рослые парни, по виду – чехи или поляки, рассредоточились по углам, да так и застыли, не спуская глаз с кресла, стоявшего в четвертом углу. Скиф понял, что приготовлено оно для него, подошел и сел, уложив мешок на колени.
Доктор расположился, как всегда, шагах в пяти; его бледное лицо выглядело невозмутимым, словно случившееся за последние сутки – гибель трех агентов и жуткая участь еще полусотни сотрудников звена С – совсем не касалось красноглазого экстрасенса. Веки его были полуприкрыты, спина сгорблена, тощие, костлявые конечности плетьми свисали вдоль туловища; он готовился к работе, и вся мировая скорбь, горести и страдания, ужас и страх, смерть и жизнь значили для него сейчас не больше прошлогоднего снега.
Чуть в стороне от красноглазого, скрестив мощные руки на груди, стоял Сарагоса. Когда Скиф уселся, он сделал пару шагов к креслу, оглядел своего агента с головы до ног и буркнул:
– Сроков тебе не назначаю, сержант, но хорошо бы уложиться недели в две – нашего времени, разумеется. Значит, Т а м, – он ткнул в потолок толстым пальцем, – у тебя будет около месяца. Вполне достаточно времени, чтоб со всем разобраться… и с демонами, и с заклятиями, и с рощами из злата- серебра… Вернешься по паролю. Кстати, – теперь палец шефа глядел Скифу в лоб точно револьверный ствол, – с рощами да запахами будь поосторожней. Чтобы снова память не отшибло.
Дельное замечание, подумал Скиф. Перед мысленным его взором промелькнули широкие листья цвета бледного золота, грозди налитых соком ягод, кора – на вид нежная, как девичья кожа, и такая неподатливо твердая под лезвием ножа… Падда, дерево дурных снов, как сказала Сийя. Он попытался всмотреться в лицо девушки, но, заслоняя пепельные кудри и темные бездонные глаза, перед ним продолжало маячить видение золотой рощи. Он даже ощутил на миг густой сладковатый аромат и тут же замер, прислушиваясь к своим ощущениям – не кольнет ли в затылке, не ударит ли набатом в висках. Харана, однако, молчал.
– Ну, в путь! – произнес Сарагоса и, кивнув Доктору, отступил к стене.
Веки красноглазого экстрасенса приподнялись, и теперь Скиф словно бы видел опушку рощи на фоне пурпурного заката. Листья и стволы, подсвеченные густым и сочным багрянцем, отливали бронзой, и мнилось, что деревья будут вот-вот охвачены пожаром.
Это зрелище показалось Скифу таким прекрасным, таким необычным и чарующим, что он не заметил, как потолок маленькой комнаты устремился ввысь, как пол под ногами исчез, сменившись зыбкой красноватой пеленой, как разъехались стены, ускользая куда-то далеко-далеко, на край света, за границы Галактики, к затерявшимся в бесконечности рубежам Вселенной. Чувство стремительного падения охватило его. Он мчался вниз, вниз, вниз, будто на крохотном аппаратике серадди Чакары, проскальзывал сквозь слои неощутимого оранжевого тумана, тонул в алых облаках, тенью проносился вдоль багровых клубящихся туч, потом внезапно нырял в них, растворяясь в бескрайней багровой мгле. Разум во время этого бесконечно долгого полета как бы дремал, словно готовясь погрузиться в сон – или реальность? – нового мира, и лишь одна-единственная мысль билась в сознании Скифа: там, в конце тропы, протянувшейся в безмерные дали, лежит Амм Хаммат. Теплое море, жаркое солнце и три луны в небесах, лес, горы, степь, уже не казавшаяся чужой, враждебной и страшной… белые звери, блеск обнаженных мечей, ветер, треплющий гривы скакунов и волосы Сийи… Золотые рощи, вытканные на пурпурном зареве заката…
Он прибыл.
Под ногами вновь была твердая земля, покрытая травой с белевшими тут и там дочиста обглоданными костяками; алый туман сменился лазурным блеском небес, багровые тучи обратились стайкой снежных облачков. Гамма красных тревожных цветов, сопровождавших бесконечное падение, растаяла, исчезла; мир снова сиял всеми красками радуги, синим и голубым, изумрудно-зеленым и фиолетовым, желтым и золотистым.
Золотистым!
Скиф вдохнул воздух Амм Хаммата, чувствуя, как тот будто бы застревает в груди. Сладкий медовый запах наплывал на него, убаюкивал, укачивал; в десяти шагах светились бледным золотом древесные кроны, блестела на солнце гладкая кора уходивших вверх стволов, тяжким грузом свисали ягодные гроздья… Все, как мнилось ему, все, как он представлял!
Зря представлял, с запоздалым сожалением подумал Скиф Зря! Он мог очутиться в тысяче мест – даже в бушующем океане, как в первый раз, – и все они были б безопасней, чем эта коварная роковая красота, заманившая его, будто волка в капкан. Верно сказано: не воображай лишнего! Что ж, теперь надо выбираться… Или экспедиция кончится, не начавшись…
Он попытался сделать шаг назад, стараясь не дышать и чувствуя, как густеет воздух, как назойливые ароматы бьют в ноздри, кружат голову, как начинает покалывать в висках. Однако ощущения эти не походили на звон колоколов Хараны, что казалось странным. Неужели бог с жалом змеи оставил его? Неужели не предупредил о грядущей беде? Неужели шардисская удача была насмешкой, жалким даром обреченному на смерть?
Смерть! Несомненно, он погибал. Ноги сделались чугунными и перестали повиноваться, в ушах слышался мерный усыпляющий рокот, острые безжалостные иголочки покалывали кожу, пронизывали ее, проникали все глубже и глубже, подкрадывались к самому сердцу. Перед глазами, застилая яркую и чистую синеву небес, начинала колыхаться золотистая мгла, обжигающая гортань, сознание меркло, необоримый сон наплывал туманной пеленой беспамятства. Он будто бы переселился из багрового мира в золотой, на миг узрев все живые амм-хамматские краски, но багряные и алые тона, сиявшие ему в полете, сулили надежду и жизнь, а золотое марево было предвестником гибели.
