работе. Вечером придет, с бутылкой вина, сухого красного... Вино, которое он любит, которое теперь только и пьют в семье. И выпьют в этот раз, а заодно расскажут, куда он ездил и зачем. А еще напомнят, какой сегодня день. Ясно, что не выходной — по выходным он никогда в Москву не ездит. Скорее, пятница. Отлежал вчера под искусственной почкой, взбодрился и поехал... Вот только какого черта понесло в Москву?..
Пол под ногами почти неощутимо дрогнул. Он открыл глаза и уставился на прическу сидевшей впереди женщины. Похоже, способность удивляться ожила: он осознал, что видеть этакое произведение куаферного искусства ему еще не доводилось. Фиолетовое, синее, зеленое... все лежит волосок к волоску, волны-локоны неподвижны, и в то же время мнится, будто они стекают один за другим к плечам и шее. «К пляжу, — подумал он. — Для полной гармонии спина должна быть обнаженной, загорелой, золотистой...»
Что-то щелкнуло, и несколько секций стены беззвучно и плавно сдвинулись в сторону. Женщина встала. Она была высокой, гибкой, в легком полупрозрачном платье, но не золотистом, а переливающемся всеми оттенками весенней зелени. Судя по быстрым движениям и экстравагантному наряду, не дама в летах, а молодая девушка... А если взглянуть на лицо?.. Но ее лица, скрытого маской, он не увидел.
Маска? Что за нелепость — маска! Он не успел изумиться, как женщина шагнула в распахнувшийся проем и затерялась в толпе пассажиров.
Человек, сидевший у противоположной стены — тот самый, в желто-алом одеянии, — тоже покинул кресло и выскользнул из вагона. Ткань, обтянувшая его тело, была очень тонкой, не скрывавшей игры мышц и очертаний фигуры — широкие плечи, мощная мускулистая спина, узкие бедра. Больше ничего разглядеть не удалось — парень тоже двигался с завидной быстротой.
Как, впрочем, и остальные пассажиры. Их небольшая толпа растаяла, пока он дивился на женщину в маске и желто-алого мужчину. Он продолжал сидеть у раскрывшейся стены, с удивлением и страхом обозревая то, что, вероятно, являлось перроном: бесконечную ровную серую поверхность со стеклянистым блеском, такие же колонны, уходившие в необозримую высь, и широкие цилиндрические желоба — ближайший был пуст, а в следующем лежало нечто серебристое, сверкающее, похожее на гигантский, тщательно заточенный карандаш. Все чужое, незнакомое и потому жутковатое. Ни бетонных дорожек под металлической кровлей, ни зеленых вагонов, ни табло, ни ларьков и привычных стен Московского вокзала...
Слабость постепенно отступала, но он, не в силах шевельнуться, все еще пребывал в оцепенении. Мысли его смешались, туман в голове сгустился и грозил сделаться совсем непроницаемым; ему казалось, будто он спит или сходит с ума. Опустив глаза, чтобы не видеть огромного пугающего пространства, он стал разглядывать свои руки и колени, смутно сознавая, что с ними что-то не в порядке. Более точные, конкретные умозаключения были ему недоступны — мелькали лишь обрывки фраз, нелепых и неуместных, и столь же нелепое желание закрыть глаза, потом открыть их и проснуться. Вокзал... здесь должен быть вокзал! Рельсы и поезда между бетонными платформами, оштукатуренные каменные стены, стеклянные двери, лотки с мороженым и лимонадом, носильщики с тележками, люди с вещами... Много людей, сотни, тысячи! Прямо сразу за платформами — главный зал, длинный, высокий и просторный, за ним — зал поменьше, с выходом на площадь Восстания... Слева — вход в метро, вертушки-автоматы для жетонов, эскалаторы... Десять минут до Технологического, пересадка, двадцать минут до Купчино... Сумку бы только не забыть, сумку с лекарствами, едой и, вероятно, деньгами... Где она, эта чертова сумка?
— Выходите, дем! — раздался резкий приказ, и он вскинул голову.
Человек. Мужчина. Крепкий, рослый. Одет в серебристое, блестящее, у плеч и шеи — зеркальные щитки. На лице — серебряная маска, или, быть может, кожа окрашена в серебряный цвет. Позади, в нескольких шагах, — еще один, точно в таком же снаряжении. Свет играет на блестящей ткани, слепит глаза, контуры фигур расплываются, физиономии — словно огромные капли ртути...
Он поднялся, перешагнул узкую щель между полом вагона и перроном, замер, уставившись в лицо серебряного. Стена за его спиной с тихим шелестом сомкнулась.
— Сумка... моя сумка...
— Какая сумка? — Голос мужчины был повелительным, отрывистым.
— Моя. В ней лекарство...
— Зачем?
— Я... я болен... Почки, нефропатия... — Словно желая убедить собеседника, он наклонился и приложил ладонь к пояснице. — Такой болезни нет, — произнес серебряный и посмотрел на своего напарника: — Верно я говорю, Арал?
— Верно, Гаити. Никогда не слышал про больные почки.
Человек по имени Гаити, сверкнув щитками на плечах, снова повернулся к приехавшему:
— Отправляйтесь, дем, домой. В каком секторе живете? Номер вашего ствола?
— Ствол? Сектор? — тупо повторил он. — Я живу в Купчино, Дунайский проспект, номер дома...
— Чтоб мне купол на башку свалился! — перебил второй серебряный. — Заговаривается дем! Проверь-ка его, Гаити.
Гаити вытянул руку с раскрытой ладонью, в которой поблескивал молочно-белый диск, соединенный с широким обручем на запястье. Приехавший заметил, что его собственное предплечье охватывает похожий браслет с небольшим, размером с сигаретную пачку матовым экранчиком. Диск коснулся браслета на его руке, стремительно заплясали и промелькнули какие-то символы, потом серебряный сухо вымолвил:
— Дакар, потомственный инвертор Лиги Развлечений. Живет в Лиловом секторе, ствол 3073, ярус 112, патмент «Эри». Прибыл в Мобург из Пэрза. Постоянный местный житель.
— Что? Откуда прибыл? — Покачнувшись, приехавший отступил к вагону и прижался спиной к гладкой выпуклой поверхности.
— Отойди от трейна! — рявкнул Гаити, хватая его за плечо. — Из Пэрза ты прибыл, дем, из Пэрза! А здесь — Мобург! Соображаешь?
— Нет. Что я делал в этом Пэрзе?
— Должно быть, мясных червей жрал. — Губы второго серебряного растянулись в ухмылке. — Хорошие в Пэрзе червячки! Понравились, дем Дакар?
— Я не Дакар. Меня зовут... — Он наморщил лоб в мучительном усилии, посмотрел на лица мужчин, покрытые блестящей амальгамой, и выдохнул: — Павел... меня зовут Павел! Я не инвертор, я писатель из Петербурга. Я...
В голове у него слегка прояснилось. Он еще не мог понять, как очутился в поезде, куда уехал и зачем и почему, вернувшись, попал в это странное место. Такие вопросы пока представлялись чередой загадок, столь же неясных, как исчезнувшая сумка и отсутствие лекарств. Но имя свое он вспомнил. Имя, отчество, фамилию, литературный псевдоним — все, что было в документах. А документы — паспорт и членский билет Союза писателей — лежали в бумажнике, во внутреннем кармане пиджака. Пожалуй, самое время их предъявить...
Снова, как тогда в поезде, он начал шарить по груди, пытаясь добраться до кармана, и вдруг заметил, что облачен не в пиджак, а в некое подобие свитера. Ткань тонкая, шелковистая, и под ней — ни майки, ни рубашки. Вместо костюмных брюк с наглаженными стрелками — облегающие синие рейтузы, на ногах — сапожки, легкие, почти невесомые. А кроме того — браслет с экраном на левой руке. Красивая штука, но совершенно непонятная...
В смущении он пробормотал:
— Это не моя одежда... точно, не моя... И сумки нет... ни сумки, ни лекарств, ни документов... Где я? Куда я попал? Что здесь за город? Петербург?
Серебряные переглянулись.
— Гарбич, Гаити, — произнес второй, которого звали Аралом. — Вроде бы тихий он, неоттопыренный, а не пойму, партнер, о чем толкует. Считай гарбич, а я медиков вызову — думаю, это по их части. Ну, а буянить примется, газа дай понюхать. Газ, он хорошо успокаивает.
Рука с белым диском в ладони снова потянулась к нему, но не к браслету, а к голове. Он попытался отступить, но серебряный крепко держал за плечо, потом, с профессиональной сноровкой запустив пальцы в волосы, дернул, заставляя наклониться. Теплая пластина диска прижалась ко лбу, в воздухе снова замелькали символы, и Гаити, удовлетворенно хмыкнув, произнес:
