— Не угадал, — отозвался Саймон. — Тульские мы. — В Туле он помнил каждую улицу и переулок — еще со времен своего оружейного расследования.
— Тульские! — Теперь на лице щуплого был написан полный восторг. — Выходит, почти земляки! Я, видишь ли, сам из Богородицка… Евгений Петрович меня зовут, Евгений Петрович Пономарев… Капитана ты вроде бы знаешь, а это, — он кивнул на стриженого у стены, — это Паша, помощник мой и телохранитель… Тоже наш земляк… Ну, а земляк земляку всегда поможет — правда, голубь мой?
Земляки, они те же товарищи…
— Тамбовский волк тебе товарищ, гнида мутноглазая, — прохрипел Саймон, ворочаясь на полу. Тесен мир, мелькнула мысль. Надо же, второй знакомец объявился! С Мелой пришлось когда-то вступить в прямой контакт (вот только уши он ему отрезать не успел!), но и этот тип из Богородицка, хоть на внешность и незнакомый, был из давних клиентов Конторы. Транспортник, бывший диспетчер Богородицкой станции, бывший шеф синдиката “Три-Эм” по кличке Пономарь… Синдикат был назван. в честь какой-то давней российской аферы, случившейся еще на Земле, и был, разумеется, подпольным: с Тульского Оружейного тащили всякие интересные штучки и переправляли в Латмерику и на Аллах Акбар. Саймон трудился в группе, копавшей это дело, и о Евгении свет Петровиче знал по документам. Тот на правах главаря никого не стрелял и не резал, но удостоился пожизненной ссылки — как всякий продажный чиновник ООН. Остальные “специалисты” из “Три-Эм” мотали сейчас срок в песках Сахары.
— Невежливый ты, голубь мой, — произнес Пономарь, сгоняя с лица восторг.
Он выпрямился и потер спину. — Я ведь чего хотел? Я ведь хотел одно словечко от тебя услышать… одно-единственное… Шепни его мне, и мы упорхнем, как птички божьи, а ты, касатик, останешься здесь полным хозяином — и даже без лишних телесных повреждений. Вот ты сказал: тамбовский волк тебе товарищ!… А мне помнится другая поговорка: земляк земляку глаза не выколет… Или выколет?… Ты как считаешь, капитан? — Он повернулся к Меле.
— Оба, — кратко ответствовал тот, вытаскивая из кармана зажигалку. Курить он, однако, не стал; пощелкал клавишей, любуясь, как мгновенно раскаляется кончик маленького цилиндра.
— Ну, так что же, касатик? — Мутноглазый вновь склонился над пленником. — Со мной желаешь потолковать или с капитаном? У капитана, видишь ли, к тебе претензии есть… Чего-то ты ему недодал в этой вашей Панаме… или чего-то с ним не поделил… Словом, дня не бывало в Чистилище, чтоб капитан о тебе не поминал! А он ведь не из Тулы, не из Богородицка, он — человек южный, темпераментный… Ты ведь слышал про латинский темперамент, сударь мой?
Саймон молчал, и Пономарь, изобразив на лице сожаление, кивнул Меле.
— Давай, мил друг, приступай. Только аккуратно… Глазки вначале не тронь, по плечу простреленному не бей и между ног не щекочи. Это мы оставим на потом. А сперва что-нибудь локальное нужно, дабы земляк мой разговорился, не потерпев особого ущерба… Он ведь у нас такой красавчик! Небось всех тульских девок с ума свел, а?
При упоминании о девках капитан оскалился, щелкнул зажигалкой и присел рядом с Саймоном. С минуту он выбирал, откуда начать, словно гурман, перед которым разложили редкостные яства, потом потянулся к шее пленника.
Боль была ошеломляющей. Почти такой же, как в детстве, когда Чочинга первый раз послал его в яму с раскаленным углем. Потом Дик освоил это мастерство; главным тут было не бояться, не думать о пламенном жаре, идти не спеша, но и не медля, чтоб ступни касались углей на некое краткое и вполне безопасное мгновение.
Но сейчас мгновение длилось, и длилось, и длилось…
— Тэрпэливый! — со злостью произнес Мела, и Саймон подумал, что мучитель его выучил русский, видно, в Чистилище, где доживали свой век сотен пять или шесть мафиози с России. Правда, среди своих звались они не мафиози и не гангстерами, а “крутыми”. Английское слово “таф” не могло отразить всю многозначность этого термина.
Теперь Мела прижигал ему запястье. Паша-крепыш с любопытством вытягивал шею, а Пономарь брезгливо кривился и морщился. Сейчас он был похож не на голодного хорька, а на такого, который лез в курятник, да угодил в куриный помет.
Саймон приказал себе забыть о боли. Шея, раненое плечо и рука больше ему не принадлежали; он не чувствовал их, не знал, что с ними творят, и не хотел знать. Он был совершенно спокоен; лицо — застывшее, веки опущены, ни следа испарины на висках, губы полураскрыты, дыхание — мерное, сильное. Он был на грани яви и сна, в преддверии транса цехара, и сейчас каждый из них, боль и Ричард Саймон, следовали своим путем, сами по себе, порвав ту нить, что связывала их друг с другом. Нить эта звалась мышцами, нервами, телом, но тела Саймон больше не чувствовал.
— Тэрпэливый! — повторил Мела уже не со злостью, а с удивлением. — В глаз ткнуть? Как думаэш, Эуджен?
— Погоди, касатик, — сказал Пономарь, склонившись над Саймоном и недоуменно сдвинув жидкие брови. — Хм-м… Спит он, что ли?… Странно… А может, совсем не странно… Этих парней, знаешь ли, учат всяким забавным штукам…
Мела щелкнул зажигалкой.
— Каких парнэй? Из Корпуса?
— Из Корпуса, как же! Он не из Корпуса и не из Тулы, сударь мой! Хотя… чем черт не шутит… — Пономарь задумчиво нахмурился. — Может, и впрямь из Тулы… или из Москвы, из филиала ЦРУ… — Сощурив мутные серые глазки, он оглядел Саймона, прислушался к его мерному, ровному дыханию и сказал:
— Ну, откуда сей голубок, мне сейчас не интересно, а интересно знать, что ты еще умеешь, капитан?
— Я многое умэю, — отозвался Мела, вытаскивая нож. — Раз спит, надо сдэлат так, чтоб не спал. Отрэжу вэки, а потом…
Саймон открыл глаза. В воздухе плавал запах горелой плоти — его плоти, вся правая рука, от шеи до запястья, словно горела в огне. Он снова заставил ее онеметь и тихо произнес:
— Ничего не добьетесь, ублюдки.
— А, заговорил! — Пономарь вновь склонился к нему. — Заговорил, красавчик!
Ну, что тебе сказать, мил человек? Ничего не добьемся, так ничего и не потеряем, верно? Дальше Чистилища нас не пошлют.
— Не пошлют, — согласился Саймон. — К сожалению! Поэтому я предлагаю сделку.
— Сделку? — Мутные глазки с интересом уставились на него. — Умнеешь на глазах, сударь мой! А я уж подумал, не мазохист ли ты? Выходит, нет… Ну, а что тебе сразу предлагалось? Разве не сделка? Ты мне — слово, я тебе — жизнь! Так, мой золотой?
— Не так, — сказал Саймон. — Ты мне слово, и я тебе слово. Но не сейчас, попозже.
— Это почему?
— Память у меня отшибло, голубок. Но к рассвету все вспомню. Наверняка вспомню!
— Вспо-омнишь? — с прищуром протянул Пономарь, опускаясь на корточки. — Это хорошо, если вспомнишь. До рассвета мы подождем… тут рано светает. Только почему я должен тебе верить?
— Я ведь не жизнь на слово меняю, а слово на слово. Жизнь — она твоя…
Захочешь, отберешь.
— Обманэт, Эуджен! — рявкнул Мела, дернув мутноглазого за рукав. — Нэ знаю как, но обманэт!
— Погоди, голубь, не суетись, — Пономарь локтем оттолкнул Мелу. — Обманет, так будем мы на прежних позициях. Займетесь им тогда с Пашей… Или лучше займешься один. Паша, он человек простой, без выдумки — бьет, так сразу насмерть. — Тощие пальцы стиснули подбородок Саймона. — Ну, сизокрылый мой, какое же слово тебе шепнуть? Чего знать хочешь?
— Как вы сюда попали, крысы?
С минуту Пономарь разглядывал его, потом расхохотался. Смех у него был резким, сухим, будто палили очередями из автомата.
— Любопытный, а? Но необразованный! Ты про воздушный шар слыхал, милок?
— Слыхал, — отозвался Саймон. — Я даже слыхал, что ветры здесь временами дуют с севера, и с
