добирается до железного моста, переброшенного через Марну, подплывает под него и потом возвращается. Он плывет то брассом, то кролем, то с самым безмятежным видом лежит на спине, поражая худеньких с втянутым, животами русалочек, боязливо сидящих на мостках причалов. Обычно он даже не смотрит в их сторону. Но вот на пляже появляется совсем иное создание — девушка с совершенными формами, которые едва сдерживает купальник. Ее лицевая сторона (то, что Бруно называет «фарами»), так же как и обратная (то, что Бруно называет «палубой»), могут соперничать только с великолепием статуй. Бруно, который в эту минуту с победоносным видом вылезает из воды, вдруг как будто весь съеживается. Он подходит ко мне, и мне кажется, что он стал меньше ростом, уже в плечах, сгорбился и словно полинял. Он не может оторвать взгляда от незнакомки, которая проверяет упругость трамплина, готовясь к прыжку. Он борется с собой, смотрит на нее, отводит глаза в сторону, наконец решительно отворачивается. Садится рядом со мной, поеживается и говорит:
— Черт, до чего же она меня разожгла.
И, стараясь сделать это незаметно, поправляет плавки. Мне становится неловко. Я завидую языческой простоте отца святого Августина, который, моясь с сыном в термах, с гордостью заметил, что тот уже становится мужчиной. Но Бруно не оставляет меня в покое.
— И главное, от тебя здесь ничего не зависит! — продолжает он без тени иронии. И тут же добавляет: — А вот попробуй-ка справься с этим по вечерам! А у тебя так бывало?
Вот чертенок! В голове у меня одна за другой вспыхивают мысли, как свечки, вставленные в церковную люстру и соединенные фитилем, от которого они зажигаются. Первая: с какой легкостью касается он таких нелегких вопросов! Свойственно ли это качество только ему или всему их поколению? Вторая: он мог бы сказать: «А у тебя так бывает?» Уж не думает ли этот наивный мальчик, что я не реагирую на соблазны? Третья: когда мне было восемь лет, я находил возмутительным, что в витринах лавок выставляются конфеты. Мир плохо устроен. И в желаниях, так же как в лакомствах, приходится постоянно сдерживать себя. Видит око, да зуб неймет. Четвертая: одна свеча не зажигается — я не могу сразу подыскать ответ, которого он ждет. Пятая: нет ничего порочного в том, что происходит с Бруно; все определяется тем, как это воспринимаешь. И тот, для кого это лишь успокаивающее средство, не теряет своего целомудрия. Почему мне не сказать Бруно того, в чем сам я так убежден, почему не вернуть этому ребенку чистоту и спокойствие? Шестая: вот как может обернуться эта жизненная банальная и вечно живая проблема, перед которой немеют отцы, так же как в свое время немели их отцы, не в силах выполнить свой долг. Ну что ж, постараемся выкрутиться, поскольку мужества у нас маловато.
— Все мы одним миром мазаны.
Эта фраза не оправдывает его, но и не осуждает.
Меня бросает в жар. Но вот вспыхивает последняя, седьмая свеча, она горит так ярко, что перед ней меркнут все остальные: «Чертенок! Сынок мой! Разве не ясно, чем вызвано такое доверие? Я так об этом мечтал. Вот кем я стал для него…» На минуту пламя свечи колеблется и начинает коптить. Бруно что- то совсем тихо шепчет, но я догадываюсь.
— Знаешь, мне с этим все труднее справляться.
Бруно! Его признание переполняет мне душу. Я очень любил свою мать, но я никогда не осмелился бы сказать ей такое.
И вместе с тем он тактичен. Он уверен в моей любви и никогда не требует доказательств. Он охотно избежал бы их вообще. Некоторые подарки его просто сердят. Они даже оскорбляют его. Где-то в глубине души (мне это тоже знакомо) он чувствует себя недостойным их, они задевают его самолюбие и не соответствуют тому представлению которое он составил о наших отношениях. Ко дню его рождения я присмотрел в одном из больших ювелирных магазинов на авеню Резистанс часы с несколькими стрелками — настоящий шедевр, рожденный все в той же Швейцарии и все тем же гением, который создал перочинные ножи с бесчисленными лезвиями, составляющие гордость любого мальчишки. Я привел Бруно в магазин и показал ему выбранную мною вещь. Но он тут же воскликнул:
— Что ты, опомнись! Даже у Мишеля нет таких часов. И зачем они мне?
Он выбрал хотя и не очень дешевые, но самые стандартные часы на широком браслете, которые тут же надел на руку, дважды повторив (он явно был очень доволен): «Ты силен» — обычная форма его благодарности.
Его признательность не умеет себя высказать. Кроме упомянутого выражения, которым он тоже не очень-то часто пользуется, и общеизвестных словечек, вроде «пойдет», «здорово» и т. д., он придумал способ выражать свое одобрение, называя тот или иной размер обуви. Если ой: говорил: «Тридцать два!», пробуя какое-нибудь блюдо, этой оценки боялась даже Лора. Если он кричал: «Сорок!», возвращаясь от бабушки, это значило, что она чувствует себя хорошо. Я понял, насколько мы сблизились с ним, когда однажды Башлар передал мне, что слышал, как Бруно говорил своим товарищам в школьном дворе:
— Мой отец? Да я в жизни не сменял бы его ни на кого другого. Это полный сорок четвертый.
Влияние, каким он пользовался теперь в семье, тоже свидетельствовало о происшедших у нас переменах. Нередко старшие дети прибегают к посредничеству младших, пользующихся особыми милостями у родителей.
— Сказал бы ты старику, что я сижу на мели… И потом, он обещал купить мне ракетку, не мог бы ты ему об этом напомнить?
Луиза целует Бруно, оставляя на его лице следы губной помады, называет его нежными именами. Мишель вступает в переговоры с этой бывшей «козявкой», теперь для него Бруно нечто среднее между грумом и экономом. Бруно, как всегда, краток в ответах:
— Денег маловато, вспоминаешь брата, — спокойно говорит он.
Эта роль его совсем не вдохновляет. Мне неслыханно повезло, и я готов без конца твердить об этой своей удаче. Бруно не только не доставляет никакой радости играть роль любимчика, ему и в голову не приходит, что он мог бы им стать. Он, вероятно, считает, что все его могущество заключается в том, что он постоянно рядом со мной. Он убежден, что мои истинные любимцы, которые пользуются всеми привилегиями и полной свободой, — это Мишель и Луиза, то есть те, кого он так любит сам, Мишеля за его голову, Луизу за ее хорошенькую мордочку, тогда как он, Бруно, не может похвалиться ни тем, ни другим. И все-таки он старается им помочь, старается быть справедливым, хотя не забывает и о наших интересах.
— Уж очень неподходящее время ты выбрал, отец только что заплатил дополнительный налог, — отвечает он осторожно.
Но это не мешает ему начать на меня наступление:
— Представляешь, каково Мишелю без гроша в кармане, он даже не может угостить своих приятелей, а ведь они его повсюду за собой таскают…
На мою долю выпадают и такие сентенции:
— Раз уж начал сдирать с себя шкуру, так сдирай до конца!
Даже Лора прибегала к помощи Бруно. Ее присутствие в доме и раньше почти не ощущалось, теперь же, после моего разрыва с Мари, она стала совсем бесплотной. Она повсюду, но ее не замечаешь, как не замечаешь воздух, наполняющий дом. И Бруно служит посредником между видимым и невидимым. Хотя Лора где-то совсем рядом (это, вероятно, она из экономии только что погасила половину лампочек, а теперь роется в шкафу со щетками), не важно, ко мне обращается Бруно:
— Ты ничего не имеешь против, если на завтра приготовить голубцы?
Теперь о моем влиянии: не скажу, чтобы мне это было неприятно, но и большого удовольствия я не получал. Но как помешать действию законов притяжения? Сила притяжения тел прямо пропорциональна их массам — этот закон не для меня, ведь я почти невесом, — но обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними: расстояние между мной и Бруно ничтожно, и единственное мое желание, чтобы оно еще сократилось.
Сначала он служил мне чем-то вроде записной книжки: «Не забудь, я завтра должен зайти в бухгалтерию, заплатить за пансион Мишеля… Напомни, в шесть часов у меня урок у Бардена».
Затем в эту записную книжку я начал вносить заметки: «Бардену, конечно, не вытянуть. Это классический тип ученика, которого следует исключать из лицея и направлять в профессиональное училище. Если бы родители не отодвигали частными уроками его неминуемый провал, если бы мы могли по-настоящему отбирать, если бы реформа образования, если бы правительство…» И вот, цепляясь друг за
