утварь нетронутой. Должно быть, полагаясь на возвращение.
Индра повелел ашвинам ждать его за стенами города. Сам же он направил колесницу в квартал марутов. Что-то вело кшатрия к этим очагам, которые никогда не были для него родными, но дразнили душу воина покоем мирной жизни.
Возле разбитого колодца Индра натянул поводья колесницы. Буланые, перестукивая копытами по окаменелой земле, покорно встали. Индра бросил вожжи на тёртый поручень ратхи и, зачарованный увиденным, ступил на горячую твердь площади.
Колодец не только разбили, освобождая водоносное подземелье от каменного плена, — люди выбрали его яму, скопав и порушив стены. Наверно, так они добирались до последних черпаков жижи. Которую уже невозможно было загрести сверху.
Индра вдруг увидел, как обессиленные матери пригоршнями впихивают сырую грязь детям во рты. И те, не глотая жижу, вытягивают из нее сырость. Пахнущую плесенью. Нет не воду — вода ушла. Сырость.
Пересилив отвращение, кшатрий побрел прочь. Буланые послушно тронулись за ним.
Ашока лежал под перевитым можжевеловым стволом, привалившись к дереву и вперя потухший взгляд в рассохшуюся ограду. Казалось, что он прирос к этим шершавым корням, вывернутым наружу.
— Эй, — окликнул старого воителя Индра.
Ашока не шелохнулся.
— Эй, ты жив?
Ашока разжал губы, но ничего не сказал.
Воин развязал бурдюк и оплескал одеревенелое лицо старика водой. Оно дрогнуло, сжалось, сгребая морщины, и наконец ожило, зажглось взглядом.
— Хорошо, что ты вернулся, — проскрипел старик.
— Где все люди?
— Ушли. В горы. Говорят, там еще осталась вода.
— Почему же ты здесь?
Ашока вздохнул, сгреб кости и принял сидячее положение.
— Мне надоело бегать от смерти. Силы уже не те. Пусть она возьмет своё, если пересидит меня здесь.
Индра положил рядом со стариком бурдюк. Ашока погладил его костлявой рукой, но к воде не притронулся.
— Почему же ты не пьёшь? — спросил Индра.
— Живот раздуется. Я потом. Понемногу.
— Нет, ты хочешь жить, — заключил предводитель ашвинов, — и потому я заберу тебя с собой.
— Ты лучше её забери, я уж останусь.
— Смерть?
— Зачем смерть? Шачи! Она ждет тебя. Осталась в городе. Все ушли, а Шачи осталась. Пуломан проклял её. Назвал тебя демоном и проклял дочь.
— И всё-таки я предлагаю тебе уйти, — Индра попытался поднять старого марута на ноги, но тот отверг старания воина.
— Твои ожидания могут быть напрасны: сюда никто не вернётся, — обречённо заявил Индра и подумал о походе, о том, что люди
— Земли много, но порядка нет, — отвернувшись продолжил Индра. — Народы живут зло, миром правят демоны.
Ашока поднял седые брови. Словно предупреждая его протест, воин покачал головой:
— Нет, я не боюсь гнева Рудры. Извини, так уж получилось. Вот не боюсь, и всё!
Индра вызывающе посмотрел на старого марута:
— Видишь ли, мне пришлось расправиться тут с одним ракшасом. Который то хотел мир отравить своими идеями, то Амаравати сжечь, а Рудре, как оказалось, нет никакого дела до происходящего. Это — наши проблемы.
Ашока попытался было возразить, но Индра не позволил старику и рот раскрыть:
— Молчи. Так оно и есть. Мне снова приходится драться с Демоном. Без чьей-либо помощи. Я убиваю его обличья, а ракшас оживает вновь и вновь. Теперь его имя — Шушна, и это он умертвил Амаравати, сжёг пастбища, извёл скот. Где же Рудра? Где его сила? Боги дали нам право решать свою судьбу. А раз так, то и порядок на земле будем устанавливать мы сами. Пока это за нас не сделал кто-то другой.
Многие захотят, но не многие смогут!
Старик исподлобья смотрел на Индру.
— Чего-то подобного я от тебя и ожидал, — сказал он приветливо. — Мне это было ясно уже тогда, когда Гарджа привёл посвящать тебя в воины. Богов создают люди. По образу и подобию своему. Но, для того чтобы стать богом, нужно жить и умереть Героем. Остальное с тобой сделает людская память, воображение и понимание, — Ашока улыбнулся. — Люди не признают Героя человеком. Чтобы самим оставаться такими, какие они есть. Но, пока он жив, они вынуждены считаться с этим неудобным соседством. Зато потом, когда он умрёт, они отторгают его на безопасное для себя расстояние. Бог далеко стоит от смертных. Ты должен помнить об этом. Люди любят дальних богов, но не любят близких героев… А я останусь здесь. Не заботься обо мне. Будь что будет. Мёртвому или живому Амаравати нужен страж, дух, хранитель. Мёртвый или живой. Такой же, как город. Так что я останусь здесь.
Ашока снова лёг под своим деревом и закрыл глаза.
Колесница катила по пустым улицам, и стук её колёс бился в стены квартала марутов. Индра вдруг вспомнил о Шачи и повернул буланых к площади.
Двор Пуломана опоясывала выросль шипастого терновника. Тяжёлая ветка чинара, расколотого пополам, лежала на земле, перегородив тропинку к дому. Индра осмотрелся. Всё здесь внушало нежить. Закаменелые остатки пищи, растерянная по земле утварь, брошенная одежда, не дожившая до сезона дождей. Пахло тленом и заслоённой пылью. Казалось, что обитатели дома покидали его второпях. Их будто что-то гнало отсюда.
Внезапно собачий лай в глубине увядшего сада откликнулся на вторжение Индры. Воин очнулся и поспешил на поиски жизни. Равнодушная пегая псина проводила его до стен дома, припавшего на ветвистые лапы деревьев.
Первое, что увидел Индра, когда появился в полумраке комнаты, были глаза Шачи. Два больших кристалла чистой воды. С небесным светом, чуть занятым тенью спящих стен.
Он молчал и смотрел в эти глаза. Индра почему-то боялся, что они погаснут, что их заберёт сумрак.
— Ты видел, как подросла твоя собака? — спросила Шачи.
— Так это Сарама? — удивился воин. — То-то я смотрю — знакомая морда.
— Я забрала собаку, пока ты ездил убивать своих демонов.
— Почему ты думаешь, что я ездил именно за этим?
— А за чем же ещё ты мог ездить?
— Верно, — согласился Индра, распекая себя за несообразительность. — Верно. Должно быть, меня долго не было?
— Для меня — да, — тихо сказала Шачи, и сумрак поглотил её взгляд.
Индра нёс её на руках. Через двор. Тёплые щёки Шачи пахли мёдом. Индра чертил что-то на них носом и губами. «Как тебе удаётся сохранять чистоту и свежесть тела при таком безводье?» — спросил он у своей Шачи. У той, что вдруг ожила в новом уголке его души. «Чистота —явление не банное, это — телесный признак благородства», — ответила Шачи.
— Скажи, ты и сейчас не можешь не думать о делах? — вдруг спросила другая Шачи.
