хватать ни в чем не повинных граждан, а вызвать из Москвы настоящих профессионалов, коль у самого мозгов в башке не хватает. А Антон? Он ведь даже рта не раскрыл, чтобы меня защитить! Тоже мне, ухажер: все они только на словах храбрые. При начальстве мигом поджал хвост да в кусты. Как последний трус.
Все эти мысли буквально в мгновение ока пронеслись у меня в голове, когда я, злая как собака, выкатилась из кабинета этого ублюдка в пропахший сапожным кремом и дешевым одеколоном коридор. Навстречу поднялись папа и дед, а мама тут же бросилась ко мне, обняла, запричитала, как будто я чудом вернулась с того света, а не с тривиального допроса.
Не мешкая, мы все четверо пошли прочь от кабинета этого тупого мента. При этом я одновременно рассказывала про этот жуткий допрос, возмущалась и отвечала на вопросы моей перепуганной родни. Но тут, уже спускаясь по лестнице, я увидела замечательное зрелище, которое отчасти подняло мне настроение, – значит, не одна я пострадала в эту ночь.
В большую, насквозь прокуренную комнату внизу, там, где за стеклянной загородкой рядом с зарешеченной дверью в каталажку восседал дежурный, невозмутимый, словно Будда, в сопровождении милиционеров-автоматчиков вваливались с рюкзаками в руках все мои московские гости. Включая бедного (и бледного) Андрюшу, который лыка не вязал. Вид у всех у них был весьма и весьма растерзанный – такое впечатление, что их только что выдернули из спальных мешков.
Что, наверное, соответствовало действительности.
Ребята размахивали руками и, перебивая друг друга, что-то возмущенно говорили милиционерам. Больше всех, естественно, старалась моя милая подружка: Алена так и напрыгивала на здоровяков- милиционеров, словно храбрая маленькая собачка на стадо невозмутимых зубробизонов. Шум поднялся просто невероятный. А посреди всего этого бедлама невозмутимо, уперев руки в бока, пеньком стоял мой болван-городовой, который, пока мы четверо шли по коридору, спустился, видимо, по другой лестнице, обогнал нас и был уже тут как тут. В шаге за ним стоял Антон Михайлишин.
– Боже мой, что я вижу? – раздался у меня за спиной изумленный мамин голос. – Ведь это же Аленушка Маканина!.. Стасенька, это она?
– Да, – вынуждена была признать я.
– Что она здесь делает?! Нет, вы только посмотрите! И Мишенька здесь, и Любаша, и Ваня… Это же твои ребята!.. Что происходит, Стасечка? – воскликнула мама, делая шаг вперед и разворачивая меня к себе.
Ну, что – ничего не попишешь.
Видимо, фортуна от меня отвернулась окончательно и пришло время выложить родителям всю неприглядную правду. Я взяла маму за руку и натянула на лицо умильно-виноватую гримаску. Это выражение, я знала прекрасно, на нее практически безотказно действует.
– Мамуля, прости. Я тебе не хотела говорить, не хотела, чтобы ты беспокоилась, – сказала я, горестно вздохнув. – Но, честно говоря, ребята приехали ко мне еще вчера вечером и сразу же…
Но мое покаянное признание не состоялось.
Потому что стены алпатовского узилища потряс восторженный вопль Алены: она наконец-то обнаружила мое присутствие и тут же бросилась ко мне. Я повернулась к Алене, стремглав взлетевшей по ступеням лестницы.
– Стасюня, они и тебя замели?! – заорала она, хватая меня за руки. – Что тут происходит? Это же чистой воды произвол, насилие над личностью и нарушение всех прав человека! Да здесь просто гестапо какое-то, фашистский застенок и филиал Освенцима!..
Судя по этим высокопарным словесам и тому, что Алена даже малейшего внимания не обратила на присутствие моих стариков, на озере она за время моего отсутствия явно не раз приложилась к бутылочке 'Алазанской долины'. И, наверное, к Андрюше тоже. Поэтому сейчас она могла фокусировать зрение только на мне одной.
– Да, я требую адвоката, – продолжала разоряться Алена. – Немедленно! В соответствии со своими конституционными правами! Я их научу закон уважать! Да я всю их эту сраную деревню в порошок сотру вместе со всеми погаными ментами! Да я во все газеты напишу, что эти педики тут вытворяют!..
– Может быть, ты с нами все же поздороваешься, Лена? – Сухо вымолвила мама, прерывая нескончаемый поток Алениного красноречия.
Меня всегда потрясал и продолжает потрясать Аленин талант к лицедейству. Ей надо было во ВГИК поступать на актерский, а не к нам на филологический. Недюжинный талант зарывает в землю девушка – я бы на ее месте резко поменяла профессию.
На счет раз из разъяренной мегеры Алена превратилась в маленькую невинную девочку, которую ни за что ни про что обидели злые дядьки. В какой-то момент мне показалось даже, что у нее за спиной выросли крохотные белые крылышки.
– Ой, здравствуйте, Елена Георгиевна! – залепетала Алена. – Простите, что я всех вас сразу не заметила. Но я так возмущена этим милицейским беспределом – поневоле голову потеряешь! Представляете, мы мирно спим у себя в палатках, как вдруг из темноты с криками вылетают эти вооруженные до зубов рэмбо и разве что не начинают палить в нас из своих автоматов! Как будто мы – беглые преступники! Каторжники!.. А потом безо всяких объяснений хватают нас, арестовывают и везут сюда. Просто ужас какой-то!..
При этом, произнося свой монолог, хитрая Алена по мере возможности старалась не дышать в сторону моих стариков. Выхлоп-то у нее после ночного загула был тот еще. Но вроде бы они ничего не учуяли. А то, что Алена раскраснелась, вполне можно было списать на счет праведного возмущения невинной жертвы.
– Мы, конечно, перед вами безумно виноваты, Елена Георгиевна, – понурив голову, жалобно вздохнула Алена. – Что не известили о нашем приезде… Но мы и так ужасно наказаны, Елена Георгиевна… Вы себе не представляете, что они, – Алена мотнула головой вниз, в сторону милиционеров, – решили с нами сделать…
И Алена сделала многозначительную паузу. Мама тут же купилась.
– Сделать с вами? Что? – нахмурилась она.
– Вы представляете, они только что сказали, что как минимум до утра посадят нас в камеры. К уголовникам. К преступникам. К бомжам. И я чувствую, Елена Георгиевна, что сегодня просто не доживу до утра: меня там или изнасилуют, или убьют самым ужасным образом…
И при этих словах из глаз моей подружки выкатились две вполне натуральные, блестящие слезинки. Это зрелище могло разжалобить кого угодно. Наверное, даже незабвенного Лаврентия Павловича Берию. А мою простодушную мамочку оно просто потрясло до глубины души.
И дальше началось то, что и должно было начаться: я, честно говоря, и не сомневалась в этом ни секунды.
Мама, более не обращая никакого внимания на нас с Аленой, величественно, но весьма резво спустилась по лестнице и в мгновение ока сквозь толпу добралась до главного городового, который с прежней невозмутимостью наблюдал за переполохом в его околотке. И тут же, как писали в старинных военных хрониках, 'с фурией невероятной, приведя неприятеля в изрядную конфузию', мама ринулась в бой.
Это, конечно, было то еще зрелище и та еще речуга!
Громко и внятно, заставив замолчать и замереть все и вся вокруг, мама мелодичным, хорошо поставленным контральто высказала главному сыщику все, что она думает о работе наших доблестных правоохранительных органов и его, майоровой, деятельности в частности. Начала же мама с того, что припомнила старые добрые времена, когда порядочных молодых людей из приличных семей (читай – детей шишек) нельзя было просто так схватить и заточить в узилище всяким там провинциальным сапогам; а если такое и происходило, то с нарушителями правил игры быстро разбирались. Прямо на уровне райкома или обкома партии. Далее мама прошлась по алпатовской милиции в целом, рассказала, что она думает по поводу двух нераскрытых убийств, и, наконец, стала по косточкам разбирать профессиональные и личные качества майора Терехина.
С каждым маминым словом майор все наливался и наливался кровью, и под конец я уже просто испугалась: либо его сейчас хватит родимчик, либо он бросится на маму и разорвет ее в куски, словно
