брата Павла в депо.
В общем, сначала все мы заехали к нам домой, а потом уже наша четверка, попрощавшись с остальными и прихватив необходимые вещи, поехала к деду на его машине.
Он молча вел машину по притихшим ночным улицам, мы тоже не сказали друг другу ни слова за всю недолгую дорогу от родительского дома к дедову. Во-первых, даже при всей моей любви и доверии к деду не стоило обсуждать при нем девичьи проблемы и горести, а во-вторых, сегодняшний день и особенно ночка так всех умотали, что на пустопорожнюю болтовню уже и сил не осталось.
Наконец мы доехали.
Дед загнал машину в подземный гараж и повел устраивать нас на ночлег. Он определил нас на постой на втором этаже: Манечку и Любашу отправил в гостевую спальню, а нас с Аленой – ко мне в комнату. Сам дед остался ночевать у себя в кабинете на первом этаже. Помимо своего прямого назначения – места для работы, он служит деду еще укромным уголком для размышлений, дополнительной (а чаще всего и основной) спальней и курительным салоном. Доступ посторонним туда весьма ограничен: это его капище, интимный приют, куда дед допускает только самых близких людей и лишь тогда, когда находится в благодушном расположении духа. Только мне в кабинет доступ всегда открыт. Но я – исключение, потому что единственная и любимая внучка. Вообще в дедовом доме, который со стороны не выглядит большим, на самом деле целых пять комнат вполне приличного размера: гостевая спальня и моя светелка на втором, кабинет, столовая и его спальня на первом. И это не считая огромного холла-гостиной на первом этаже, где по стенам висят чучела и больше половины его ненаглядных колюще-режущих игрушек. Остальные, самые ценные и дорогие его коллекционерскому сердцу, находятся, естественно, в кабинете.
Я вот сейчас иронизирую над его увлечением, а между прочим, сама будь здоров как помогаю деду в его собирательских трудах. И коллекцию его знаю назубок, и никогда не перепутаю мамелюкский ятаган с малайским крисом. Вот так-то. Наверное, мне суждено было родиться мальчиком, но мама с папой чего-то там второпях напутали – и вот вам результат.
Уже натянув ночнушку, я подошла к окнам, захлопнула ставни и тщательно закрыла их на защелки. И наглухо задернула плотные штапельные шторы.
– Ты чего это? – удивилась Алена, приподнявшись на постели, куда уже успела забраться. – Духотища же жуткая, задохнемся в твоей норушке, как в газовой камере!
– Не задохнемся, – ответила я.
– Задохнемся, как пить дать задохнемся, – не отставала настырная Алена. – Это ты можешь спокойно дрыхнуть, завернувшись в одеяло, как в кокон, а лично я привыкла всегда спать на свежем воздухе.
– И не одна. Это я еще на озере поняла, – не преминула съязвить я.
– Да ладно тебе злобствовать, – отмахнулась Алена. – Ты лучше ответь, почему решила закупориться?
– Давай спать.
– Нет, Стасюня, серьезно?
Я помолчала.
– Из-за этих двух убийств? Да?
– Будем считать – да, – с неохотой согласиласья.
– Так ведь дом на сигнализации…
– Вот именно. Когда все закрыто. А ты знаешь: береженого Бог бережет, – ответила я. – Все, Аленус, спим. Я устала, как бобик.
Алена молча (и явно обиженно) натянула на себя простыню и отвернулась к стене. Я погасила верхний свет, оставив гореть только маленькое бра в изголовье с моей стороны. Легла в постель, укрылась простынкой и взяла томик Жапризо на французском – любимую 'Ловушку для Золушки'. Открыла на заложенной высохшим листком клена странице.
Но читать я не смогла. Практически я не смогла прочесть даже страницы – не в том я была состоянии. Нет, конечно, я старательно вглядывалась в строчки, но совершенно не понимала содержания. Тогда, положив книгу на тумбочку, я выключила свет, повернулась на бок и закрыла глаза.
В голове именинным хороводом неслись разрозненные мысли о том, что произошло со мной за последние сутки: перед глазами калейдоскопом мелькали ночной лес, деревья, костер на берегу озера, кабинет этого ментовского монстра и лица, лица, лица. И чаще всего – лицо дяди Игоря. Покойного дяди Игоря.
Лица. М-да…
Нечто подобное бывает, когда чересчур долго просидишь, работая на компьютере: потом хоть и лежишь с закрытыми глазами, но все равно перед твоим мысленным взором – сплошная мелькотня и вспыхивающие, словно звезды салюта, световые пятна. Просто какой-то ужас нечеловеческий.
В общем, я так помучилась-помучилась минут десять и пришла к неизбежному выводу, что пробил час пить снотворное. Но где ж его взять? Я сроду не жаловалась на бессонницу – обычно я отключаюсь практически мгновенно, за несколько минут. Значит, единственный выход – идти клянчить маленьких белых друзей у деда. А он наверняка прочтет мне лекцию о вреде химии, которую я неосмотрительно собираюсь ввести в свой юный, активно растущий организм. Хотя сам-то снотворное лопает горстями. Я сама не раз видела. Но дело не в этом: сейчас для полного удовольствия мне только одного не хватало – заводить с дедом бесполезный спор на тему сбережения собственного здоровья.
Но тут меня внезапно осенило. Я припомнила, что у меня есть кое-что, припасенное лично для деда. И вся операция по выклянчиванию снотворного вполне может превратиться в пристойный и цивилизованный чейнч.
Ладно.
Осторожно, стараясь не шуметь, я сползла с кровати. Алена даже не пошевелилась – лежала, свернувшись калачиком, и тихо посапывала. Во нервы у девушки – отрубилась, как младенец, остается только позавидовать! Хотя, скорее всего, это заслуга Андрюши – укатал бедную московскую барышню дорвавшийся до сладкого алпатовский Голиаф.
Я надела длинный ситцевый халат. На ощупь вытащила из прихваченного в родительском доме полиэтиленового пакета небольшой сверток – тот самый, что забрала у Алены на озере. И вышла в коридор, плотно прикрыв за собой дверь в мою спаленку-горенку.
В коридоре было темно – только из окна в дальнем конце падал холодный лунный свет. Я тихонько, стараясь не шлепать босыми ногами по половицам, спустилась по крутой винтовой лестнице на первый этаж.
Из-под двери в кабинет пробивалась узкая полоска неяркого желтого света: слава Богу, дед еще не спал. Подтверждали это ароматы кофе и трубочного табака, тянущиеся из кабинета. Если кофе – значит, во всю кипит работа. Значит, трудяга дед точно не спит.
Я подошла к двери и сначала три, а потом еще три раза быстро поскребла по ней ногтями: так я делала сызмальства – это был наш с дедом тайный условный стук. В ответ из кабинета донеслось нечленораздельное урчание, означавшее, что войти можно. Что я и сделала.
Дедовский кабинет, да и весь дом всегда (а особенно в детстве) казался мне старой крепостью, не подвластной ни времени, ни обстоятельствам, ни житейским передрягам. А сам дед был душой этой неприступной крепости. Покойная бабушка Маша, в отличие от деда, всегда выглядела несколько посторонней в этом доме. Может быть, потому, что была по натуре слишком уж горожанкой, слишком привязанной к урбанистической субкультуре? В отличие от деда, прирожденного путешественника и помещика-землевладельца (это в нем явно наши, бутурлинские гены проявляются!). Бабушка Маша, например, никогда (насколько я знаю из рассказов мамы) не копалась ни в огороде, ни в саду. Не варила варенья и не забивала кладовую самодеятельно законсервированными овощами и фруктами (в отличие от той же мамы). Всем этим занимались дед и мама. А может быть, я просто все это напридумывала, наслушавшись семейных побасенок и рассказов – ведь когда бабушка Маша умерла, я еще не существовала даже в проекте. Но, во всяком случае (по маминым рассказам), после ее смерти дед окончательно затворился от жизни. Детдом – и этот дом. Таков был его неизменный, ежедневный маршрут из года в год после бабушкиной смерти. Лишь изредка он наезжал к нам в Москву – повидаться, прикупить продуктов да побродить по антикварным магазинчикам. Здесь к нему через день приходила (да и продолжает приходить
