Глава 6
Посреди площади во Внукове горой лежали матрасы, ящики, палатки, какое-то альпинистское снаряжение. Юре стало неловко, что он явился без ничего, с одним рюкзаком. Хотя что же он мог бы захватить с собой?
Весь этот сбор немного напоминал отправку в турпоход. Ребята смеялись, даже гитара была в руках какой-то девушки из провожающих, песня звучала в сыром воздухе ранней московской зимы…
Самолет брали чуть не штурмом, хотя весь «Ил-86» был предназначен только для них. Но что будет перегруз, это стало ясно еще до того как все наконец-то расселись в салоне — кто в креслах, а кто на ящиках и рюкзаках.
Начались долгие уговоры: летчики сначала увещевали по радио, потом сами вышли к неуступчивым пассажирам, Боря Годунов метался по салону, грозился, но все это было бесполезно. Выгружаться никто не собирался, и самолет рисковал не взлететь никогда, если бы вдруг не объявили, что сел второй борт из Еревана, который возьмет абсолютно всех.
— Под мое честное слово, ребята! — уговаривал командир экипажа. — Такое несчастье у нас, что я обманывать вас буду? Перегружайтесь скорее половина на другой самолет!
И снова началась эта возня, только в обратном порядке: ящики, рюкзаки, матрасы, палатки…
Юра на минуту остановился покурить рядом с командиром экипажа, стоящим у трапа.
— Извините, — сказал он. — Одно беспокойство вам с такими помощниками.
— Беспокойство! — Голос летчика прозвучал горько. — Какое беспокойство, мы вам благодарны, что туда летите… Ты еще себе просто не представляешь, что у нас там творится!..
Это и было главное, что они поняли сразу, как только приземлились и выгрузились из самолета в ереванском аэропорту Звартноц: что они себе просто не представляли… Все происходящее здесь происходило как будто в другом мире, который просто невозможно было себе представить из их обычного московского мира.
— Да-а… — протянул бывший «афганец» Василий, обводя взглядом зал ожидания. — Это уж как-то совсем…
Юра и сам не нашел бы точных слов, чтобы объяснить увиденное. Собственно, главным было не то, что виделось, а то, что чувствовалось, просто висело в воздухе: ощущение огромного, слишком большого, слишком всех касающегося горя.
Оно было в обведенных темными тенями глазах женщин, молча сидящих на скамейках и стоящих у стен. Оттого, что все эти женщины были одеты дороже и тщательнее, чем одевались женщины в Москве, — ощущение горя только усиливалось.
Оно было в том, как вздрагивал весь зал, как только оживал динамик: связи со Спитаком и Ленинаканом не было, и родственники ждали здесь, в аэропорту, хоть каких-нибудь известий оттуда…
Мгновенно стихли шуточки и анекдоты, не прекращавшиеся даже в самолете. Все чувствовали одно — растерянность перед лицом этого горя, которое было теперь совсем близко, и всем хотелось одного — поскорее добраться туда, где можно что-то делать, а не стоять в этой жалкой растерянности.
Дорога на Ленинакан была темна и пуста. Кроме автобуса, в который они погрузились в аэропорту, шли туда только редкие «Скорые» со включенными маячками. Обратно не ехала ни одна машина, и было что-то зловещее в этом однонаправленном движении во влажной тьме, под яркими южными звездами.
Молчали, курили, ждали, когда же въедут в город, — и все-таки пропустили этот момент.
В городе стояла такая же тьма, как на дороге; только редкие костры напоминали о том, что здесь еще теплится какая-то жизнь.
— А ехать-то нам куда, знаешь? — спросил Борис у шофера, пожилого армянина.
— Приезжал сюда… раньше, — хмуро ответил тот. — Искать будем.
Искать улицу Кирова, на которой должен был находиться штаб спасательных работ, пришлось долго.
— Не узнаю, ничего не узнаю, да, — повторял шофер, поворачивая то направо, то налево в кромешной темноте. — Улица Кирова тут должна быть — нету…
— Это что ж такое?.. Это ж конец света какой-то… — мрачно произнес за спиной у Гринева Андрей Чернов, инженер-радиолюбитель из Подольска. — Кто б рассказал, что бывает так, не поверил бы…
Юра сидел на первом сиденье, смотрел в лобовое стекло и тоже не верил, что видит все это наяву.
Зловеще молчащий, совершенно темный город. Некоторые дома стоят, как будто ничего не случилось, но подъезжаешь ближе — и видно сквозь пустые оконные проемы, что внутри ничего нет, даже перекрытий не осталось. Другие накренились, как в фантастическом фильме, и кажется почему-то, что их можно поправить, поставить ровно… А больше всего — развалины, развалины, жуткие нагромождения ушедшей жизни.
— Неужели есть еще кто живой? — так же мрачно произнес Андрей. — Не верится что-то…
— Все, ребята, кончили ныть, — сказал Годунов. — Некогда будет, судя по всему.
Насчет того, что будет некогда, Борис догадался правильно. Впрочем, на это и не нужна была особенная догадливость. Все события пошли дальше одной непрерывной полосой, и Юра только изредка отмечал про себя: ничего не видно — значит, ночь, а теперь опять видно — день…
Борис Годунов сразу отправился в штаб — выяснять, где им ставить палатки и что вообще делать.
— Пошли со мной, Юра, — сказал он, почему-то выделив Гринева из всего своего отряда. — Скоординируемся там, насчет бульдозера поинтересуемся, может, сразу выбьем, у нас же есть бульдозерист. Вообще поспособствуешь там, если что…
Но способствовать чему-нибудь в штабе, расположенном в уцелевшем старом здании Дома детского творчества, было бесполезно.
В пустой комнате сидел за единственным столом единственный мужчина — заросший черной щетиной, с красными от двухдневной бессонницы глазами. А вокруг стола, и в дверях комнаты, и в коридоре перед дверьми толпилось множество людей.
— Нэту у меня бульдозер, понимаешь — нэ-ту! — охрипшим голосом говорил этот единственный начальник. — И кран больше нэту, не могу тебе помочь, понимаешь, да? Давай сам копай, сколько можешь, как брата прошу! Техника идет, со всего Советского Союза идет техника!
В минуту оценив обстановку, насчет бульдозера Годунов интересоваться не стал — удовольствовался тем, что ему объяснили, где разместить палаточный лагерь московского отряда.
— Откуда ж она, интересно, идет, техника эта? — неизвестно у кого спросил Борис, когда они с Юрой уже выходили из здания штаба. — А еще интересней, кто под развалинами доживет, пока она дойдет…
Больше вопросов, обращенных в пустоту, Боря не задавал. И скоординировать его действия тоже никого не просил. Все прибывшие спасательные отряды координировались сами собою, сами ориентировались в обстановке и устремлялись туда, где их помощь была необходима в данную минуту.
Только много позже, уже вернувшись из Армении, Юра понял: чтобы сообразить все это сразу, с первых минут в Ленинакане, нужен был живой, быстрый и твердый ум — тот самый, которым, как выяснилось, обладал Боря Годунов.
Даже Гриневу, травматологу Института скорой помощи, привыкшему, что несчастья случаются с людьми ежеминутно, — трудно было осознать такой объем катастрофы. Что же было говорить об остальных — молодых, веселых парнях, проживших жизнь в стране, где не падают самолеты, не гибнут люди, не бывает стихийных бедствий! Зрелище разрушенного города свалилось на них так неожиданно и сразу, как будто они сами стали жертвами землетрясения…
Но задумываться об этом было некогда: каждый час стоил чьей-нибудь жизни, и каждый час был поэтому бесценен.
Юра заглянул в расположение годуновского отряда поздно вечером. Он почти и не работал с ребятами на расчистке развалин — сразу нашел бригаду склифовских врачей и присоединился к ним.
