Собственно, и искать особенно не пришлось: для работы пригодны были только уцелевший роддом и станция «Скорой помощи».
Андрей Семенович Ларцев, возглавлявший бригаду, даже не удивился появлению Гринева.
— А, и вы здесь, Юрий Валентинович, — только и сказал он, когда Юра заглянул в сестринскую на первом этаже; было часов десять вечера, и врачи обедали. — А я думал, вы в отпуске. Сами, что ли, добрались?
— Ребята помогли, — не вдаваясь в подробности, ответил Юра. — Андрей Семенович, по-моему, целесообразнее было бы, если бы я присоединился к вам.
— Естественно, — кивнул Ларцев. — Мы здесь, знаете ли, на отсутствие работы не жалуемся, всем хватит.
Это было через двенадцать часов после приезда в Ленинакан — бесконечное время! Юра уже и сам не удивлялся ничему, и не удивлялся, что не удивляется Ларцев.
Врачи и сестры не выходили из операционной ни днем ни ночью, не обращая внимания даже на подземные толчки, которыми то и дело сотрясались уцелевшие дома. У каждого из местных врачей погиб кто-нибудь из близких, но работали все одинаково, и этому тоже никто не удивлялся.
— Перекусите с нами? — спросил Ларцев.
— Спасибо, я ел, — покачал головой Гринев.
— Ну, пойдемте тогда. — Андрей Семенович поднялся из-за стола, отряхнул крошки с усов. — Вы где остановились?
Идя вслед за Ларцевым к операционной, Юра еще успел улыбнуться этому светскому вопросу — и больше времени на улыбки не было.
И вот он наконец нашел время, чтобы проведать Борьку. Юре все-таки было немного неловко, что он воспользовался «комсомольской линией» в собственных целях. Да и Боря Годунов стал ему дорог за те первые часы, которые они провели вместе, вытаскивая людей из-под завалов.
Было уже темно, годуновские ребята сидели у костра перед палатками. Казалось, что их ряды поредели, но дело было только в том, что некоторые, плюнув на толчки, перебрались из палаток в уцелевшие дома, чтобы несколько часов сна проводить хотя бы не на земле.
Борька обрадовался, увидев Гринева, и тот вздохнул с облегчением: значит, не обижается.
— Ну, как ты там, Юра? — спросил Годунов. — Не обижают тебя без нас?
— Кому обижать-то? — улыбнулся Гринев. — И когда?
Это да, — согласился Борис; его подвижное, живое лицо стало печальным, печальны были и круглые, обычно веселые глаза. — А мы в школе так никого живых и не нашли… Швейцарцы виброфонами слушали, собак пускали — думали, может, хоть кто-то… Если б хоть на пять минут позже тряхнуло! — В его голосе прозвучало отчаяние. — Большая перемена началась бы. А так — лежат детки целыми классами… Съешь чего-нибудь, — вспомнил он. — Вас там хоть кормят по-человечески?
За дни, проведенные в хаосе Ленинакана, Боря явно привык рассчитывать только на себя. Представить, что кто-то еще заботится о питании людей, ему было трудно.
— Я не голодный, — покачал головой Юра. — Да и аппетита нет. Устал, наверно.
— А то, — кивнул Борька. — Поди не устал! Да запах еще этот… Мне уже кажется, до конца жизни меня этот запах преследовать будет.
Юра кивнул: ему тоже казалось, что до конца жизни будет преследовать его запах землетрясения — бетонной пыли, трупов, крови, плохого бензина…
Он посидел еще немного у костра и поднялся.
— Пойду, Боря, — сказал Гринев. — Поспать надо. И не спал же вроде давно, а не хочется почему- то. У тебя покурить нету?
Курево было самой большой проблемой. Есть и правда не хотелось нисколько, а курить хотелось просто зверски — и нечего было. Честное слово, хороший повод пожалеть, что «не послушался маму» и не бросил курить!
— Вообще-то нету, но для тебя найду, — улыбнулся Борис. — «Космоса» целых полпачки заначил, еще во Внукове купил. Погоди, себе одну оставлю: А я с женой поругался, — вдруг, без паузы, грустно сказал он. — Прямо перед отъездом, она даже к теще ушла. Да ты ж ее знаешь, — вспомнил он. — Платочек-то, а? Ну вот, та самая. А чего поругались — черт его знает, даже вспомнить теперь не могу…
— Вернешься — помиришься. — Юре почему-то радостно было смотреть в Борькины детские глаза, даже когда в них стояла печаль. — Пока, Боря, увидимся.
— Я тебя провожу немного, — сказал, вставая, Годунов.
Через несколько дней после землетрясения город все-таки выглядел немного живее, чем в ночь их приезда. Или просто они привыкли?
Слышны были звуки работающих бульдозерных моторов, голоса спасателей, грохот растаскиваемых бетонных плит. Прожекторы горели, освещая марсианский пейзаж и фигуры людей на развалинах. Оставшиеся в живых местные мужчины работали у своих домов, пытаясь добраться туда, где когда-то были их квартиры; приезжие спасатели помогали всем подряд.
— Во-он, видишь, тоже наши работают, из Москвы, — показал Боря. — Зайченко у них начальник, из авиационного института, сами альпинисты. Он мне вчера рассказывал, как они в Шереметьеве самолет захватывали. Пришли, билетов нет, конечно. Зайченко к начальнику аэропорта, а тот ему: посадить я твоих ребят не могу, но вон там стоит самолет, если пробьетесь сами, я возражать не буду… Ну, они встали коридором, никого пассажиров не пустили, да и пробились, — улыбнулся Боря. — Что ж это такое, Юра? — секунду помолчав, проговорил он совсем другим голосом. — Как же это может быть, чтобы…
Договорить он не успел, привлеченный чьим-то громким криком.
— Что это там? — обернулся на крик и Гринев.
Вообще-то отчаянному крику удивляться не приходилось. Может, достали еще кого-нибудь из-под развалин — наверное, неживых…
Но картина, которую они увидели на небольшой площади перед полуразрушенными домами, говорила совсем о другом.
На этой освещенной прожектором площади лежали мертвые. Наверное, их положили здесь до тех пор, пока удастся достать гробы, ставшие теперь в Ленинакане едва ли не самым дефицитным товаром. Рядом с трупами темнели фигуры родственников, более страшные в своей неподвижности, чем сами трупы.
И там, среди этих фигур, возникло какое-то движение, оттуда донесся крик.
Отчаянно кричал мальчик-подросток, отталкивая какого-то мужчину, который сначала пытался отшвырнуть его от себя, а потом, оглядевшись, почему-то бросился в сторону, в темноту.
Юра и Борис подбежали поближе.
— Что случилось? — тут же принялся расспрашивать Борис. — Чего он кричал-то, что случилось?
Женщина в черном платке, к которой он обращался, прижимала к себе плачущего мальчика и что- то быстро говорила ему по-армянски.
— Это его мама лежит, — наконец обернулась она к Годунову. — Его мама мертвая, а он остался живой. Он за лавашем пошел, из дому вышел, а до магазина не успел дойти, и остался живой. А маму сегодня нашли мертвую…
— А-а, — протянул Годунов.
Но, оказывается, дело было даже не в этом.
— Этот подлец хотел с его мамы снять сережки! — сквозь слезы воскликнула женщина. — Он подошел, мы ничего не сказали, хотя он не с нашей улицы, мы его не знаем. Но мы ему ничего не сказали, у всех горе, у меня сын здесь лежит… Мы думали, он тоже ищет своих, поэтому ходит среди наших мертвых. А Ашотик, — кивнула она на мальчика, — увидел, что этот над его мамой наклонился и снимает сережки, понимаешь?
— Вот гад! — зло хмыкнул Годунов. — Главное, не он один же…
Юра ничего не говорил, смотрел на вздрагивающего заплаканного мальчика, на женщину, у которой на площади лежал мертвый сын.
А что было говорить? Конечно, не один… Из разрушенных больниц тащили наркотики, это Гринев
