к которому внук приехал еще в августе. По всем дорогам текли из горных сел людские потоки, их останавливали на пограничных постах, пытались хоть как-то удержать, но никто не хотел возвращаться туда, где шла война, где смерть уже превратилась в безумие вне законов и правил и не разбирала ни возраста, ни национальности.
Им-то с Борькой было полегче: пограничники помогали с той самой минуты, когда добросили вертолетом до Гудауты. Потом, по специальным паролям, помогали военные по всей линии фронта, которую они прошли за неделю. Но мальчика Жоры из Москвы не было нигде, и помощь оказалась бесполезной.
— Вам, ребята, в Ткварчели надо пробираться, — наконец посоветовал командир погранпоста на реке Псоу. — Туда все беженцы стеклись из деревень. Как в ловушку… Может, найдете вашего пацана.
Так они оказались в шахтерском городе Ткварчели, само расположение которого — в ущелье — наводило на мысль о западне.
И, конечно, по закону бутерброда именно здесь они и нашли Жору Латышева! Хотя — почему же по закону подлости? Могли ведь и вовсе не найти.
Жора был тот самый мальчик, которому лучше бы вообще не уезжать от мамы: нескладный, как подросток, вечно наступающий кому-нибудь на ногу и мешающий пройти. Но, наверное, благодаря именно этим своим качествам он не испытывал ничего похожего на страх.
— Вы совершенно напрасно побеспокоились, — вежливо заявил он своим одуревшим от военного пути спасателям. — Конечно, это мама подняла шум! Но ведь она по-женски подходит. А мне как будущему психологу даже необходимо побывать в такой ситуации.
— Дома тебе необходимо побывать, и поскорее. — Годунов не нашелся с ответом любознательному мальчику. — Хороша ситуация для психолога — бомбежки! Завтра же отправим тебя вместе с дедом, и чтоб духу твоего тут не было.
Юра только улыбался, слушая эти переговоры. Старый абхазец оказался мудрее внука и не стал спорить с Годуновым.
— Что с людьми делается, да? — качал он головой. — Жили как добрые соседи, кому было плохо? Вай-вай…
— Да, дед, людей похлеще трясет, чем землю, — соглашался Годунов.
Жору с дедушкой отправили из Ткварчели первым же пограничным вертолетом. А следующий вертолет с беженцами и ранеными сбили над селом Лата.
Гринев не полетел ни первым, ни вторым вертолетом.
— Я, знаешь, Борь, останусь, пожалуй, — сказал он. — Все равно отпуск еще, а сюда с таким трудом попали. Жалко улетать.
— Это точно, — согласился Борис. — Пробивались-пробивались — и здрасьте-пожалуйста, лети обратно. Остаемся, Юр.
— А ты-то зачем? — возразил было Юра. — Я в больнице пока поработаю, а тебе тут что делать?
— Ну и я с тобой в больнице, — широко улыбнулся Годунов. — Шприцы буду подавать, или что там у вас делают? Не волнуйся, найду себе занятие. Побудем до снега, пока перевалы не закроются.
Перевалы закрылись в начале декабря, а Юра с Борисом так и не собрались улететь из Ткварчели. Тот круговорот, в который они по своей воле попали, не давал возможности все бросить в один день.
Город оказался в блокаде вместе со всем человеческим интернационалом, который попал в эту западню. В горах лежал снег, побережье контролировалось грузинскими войсками, бомбили постоянно, а российские воинские части почему-то никак не могли прорвать блокаду, хотя все время казалось, что это вот-вот произойдет.
— Это, Юрка, политика называется, — матерился Годунов. — Нам с тобой не понять!
Впрочем, скоро он тоже, как и Гринев, перестал размышлять о политике. Здесь, в темном и холодном Ткварчели, ее быстро начинали воспринимать примерно так же, как стихийное бедствие, причин которого все равно не доищешься. А если и доищешься, что это даст?
Были более актуальные размышления — например, как прожить без света, воды и тепла. А особенно: как работать врачам, когда основной медикамент — зеленка, в операционной плюс три, и свет в больнице дают на час в сутки, потому что на большее не хватает солярки?
Когда свет погас во время операции впервые, Юра почти растерялся. Он как раз вылущивал осколки кости из загноившейся рваной раны.
— Все, дедушка, все, — негромко приговаривал он. — Надо все достать, ничего не поделаешь, а то гангрена начнется, ногу придется резать…
Лежащий на столе старик изо всех сил старался не стонать, но сдерживаться ему было трудно, потому что стакан спирта все-таки не мог заменить наркоз, а новокаин остался только для раненых детей.
Громко выругался в неожиданно наступившей кромешной темноте Валера Аршба, ассистировавший Гриневу во время операции.
Валера когда-то закончил Второй московский мед, но, вернувшись домой, по специальности работал недолго: включился в семейный бизнес, купил корабли в Сухумском порту и зарабатывал на «жить по-человечески» устройством морских круизов. Когда началась война, Валера корабли свои продал, на все деньги купил оружие для воюющих, семью отправил в Турцию, а сам приехал врачом в ткварчельскую больницу.
Он был отличным парнем, нельзя было только заговоривать с ним о дружбе народов.
Но в конце концов, его можно было понять. Это Юре нетрудно было догадаться, что не бывает правых и виноватых в гражданской войне и что невозможно установить, кто выстрелил первым, а кто просто защищался. Валера же приходил в ярость при одном упоминании о том, что все люди — братья. Особенно после того как был сбит вертолет над селом Лата, а в Ткварчели дети стали падать в голодные обмороки.
Юра никогда не видел до сих пор, как слепая, не-рассуждающая ненависть захлестывает людей, и ему не по себе становилось, когда он понимал, что это чувство пришло в повседневную жизнь всерьез и надолго.
— Суки, что делают, а?! — воскликнул Валера в темноте операционной.
Застонал раненый. Гринев молчал. Он не знал, что ответить Валере, но думал не об ответе, а о том, что на операционном столе лежит человек с открытой раной.
Дверь операционной скрипнула, пахнуло холодным воздухом.
— Ты здесь, Юр? — услышал он и ответил в темноту:
— А где мне быть? Боря, я ничего не вижу.
— Надо думать! — хмыкнул Годунов. Операционная тут же осветилась неярким желтым светом: Борис включил фонарик.
— Только в глаза мне не свети, — предупредил Юра. — Свети на руки.
Оказывается, у Борьки в руках было целых два фонарика. Он высоко поднял их над столом и скрестил лучи над операционным полем.
— А ты говорил: «Пижон, американским фонариком понтуешься!» — приговаривал Борька.
— Разве я такое говорил? — удивился Юра.
— Ну, может, и не ты. Плохой разве коповский фонарик? Нью-йоркская полиция говна не держит!
Он что-то еще болтал бодрым тоном все время, пока Юра стоял над раненым. Но как только операция закончилась, Борька побледнел так, что это было заметно даже в полутьме.
— Я на улицу выйду, Юр, воздуха дохну… — судорожно сглатывая, пробормотал он. — Ну и амбре тут у вас от гноя!
Когда Юра вышел к нему на крыльцо, Годунов выглядел уже посвежее: ввалившиеся от скудного блокадного рациона щеки слегка порозовели. Гринев сел с ним рядом, тоскливо спросил:
— Покурить нет у тебя, конечно?
— Возьми, я тебе полсигареты оставил, — ответил Борька. — Меня от курева мутит что-то… Что ж мы делать будем, а, Юра?
