когда его группа взяла курьеров с большим грузом героина при переправе через Пяндж. Этот-то раздражающий стук и не давал Матвею Ермолову жить так, словно впереди у него вечность. Прекрасная в своей неосмысленности вечность была позади, а то, что он видел впереди, должно было иметь смысл, притом такой смысл, который не нуждался бы в пафосных словах, но чувствовался бы настолько ясно, чтобы заглушить этот мучительный стук. Такой вот смысл должна была иметь его жизнь, но такого смысла она не имела, и это не давало смотреть стриптиз в ночном клубе, спать в своей кровати и любить красивую постороннюю женщину, которая жила с ним под одной крышей.
Единственное, чему научился Матвей за полгода, прошедшие после армии, — некоторое время не обращать внимания на этот назойливый метрономный отсчет в груди. Надолго такой фокус, правда, не удавался, но на какие-нибудь несколько часов… Часы эти следовало использовать рационально, и Матвей использовал. Продал «БМВ», потому что кончились деньги. Сейчас вот шел в офис депутата Корочкина, потому что невозможно же было бесконечно жить на деньги, выручаемые от продажи вещей, которые прежде казались ему нужными, а теперь необязательными.
«Чтобы продать что-нибудь ненужное, надо сначала купить что-нибудь ненужное», — он улыбнулся, вспомнив эти слова из мультфильма про кота Матроскина.
Работа у депутата Корочкина была как раз тем ненужным, что ему сейчас следовало приобрести, особо не разбираясь, зачем.
Офис располагался там же, где и три года назад — в Вознесенском переулке, укромно начинавшемся от Тверской, прямо за углом мэрии. Это был не депутатский офис Корочкина, а гнездышко его бизнеса. Формально никакой бизнес депутату, конечно, не принадлежал, но о формальностях в денежных делах никто особо не заботился. Это Матвей понял еще в те времена, когда работал у Корочкина помощником и тот поручил ему управление своими подмосковными заводами, заметив при этом:
— Ты, Матюха, конечно, пацан еще зеленый. Но голова у тебя варит, а главное, страха перед жизнью нету. Типа, с одной стороны так, а с другой сяк, ну, и всякие такие ваши сопли интеллигентские. А что молодой — ничего, раньше сядешь, раньше выйдешь! — хохотнул он. — Я сам по бизнесу раскрутился, как только с армии пришел, тоже сопляком был. Сейчас время такое, некогда клювом щелкать в университетах.
Конечно, неприятно было сообщать маме, что его отчислили из МГУ за полгода до окончания пятого курса за несданные сессии и хроническое непосещение занятий. Но Матвей еще в четырнадцать лет понял, что мама готова к самым неожиданным виражам их семейной биографии и ведет себя нестандартно в таких ситуациях, в которых любая другая женщина повела бы себя абсолютно предсказуемо. Мама была не любая другая — она была единственная, в этом Матвей не сомневался. Но не было в его жизни ни одной ситуации, в которой он действовал бы с оглядкой на маму.
Ну, а оглядываться на мнение отца было бы и вовсе странно. Отец жил так, как считал нужным, и никогда не требовал, чтобы сын жил иначе. Даже когда Матвей был маленький, не требовал, а потом, когда сам перевернул и переменил всю их жизнь, тем более.
Матвей получил пропуск, прошел через рамку контроля и по галерее со стеклянным потолком направился к лифту. Офис Корочкина находился в самом престижном бизнес-центре Москвы; все здесь было рассчитано на то, чтобы потрясти неподготовленное воображение. Можно было удивиться, что за три года он не отвык от спецэффектов вроде стеклянного потолка и зимнего сада с экзотическими растениями. Но Матвей не удивился. Ничто из происходившего с ним в жизни не казалось ему небывшим.
В комнате отдыха рядом с корочкинским кабинетом шла гулянка. Удивляться этому тоже не приходилось, несмотря на то что время было предполуденное. Депутат считал, что работа нужна для жизни, а не наоборот.
— Здорово, Матвей Сергеич! — Корочкин схватился за низкий столик и попытался встать навстречу Матвею, но это ему не удалось; звякнули стаканы, упала на пол бутылка. — Ну так с прибытием тебя! В смысле, с отбытием. Срока, — уточнил он. — А меня, видишь, на второй срок избрали. Не армейский, как понятно. Садись, гостем будешь. Или как?
Сквозь пьяный самодовольный туман в его глазах проступил цепкий интерес. Матвей и раньше знал, что Корочкин редко расслабляется во время пьянки настолько, чтобы не контролировать ситуацию. Значит, за три года и это не изменилось — также, как респектабельность зимнего сада в прозрачной галерее.
— Как карта ляжет, — сказал он, садясь на кожаный диван.
— Как сдашь, так и ляжет, — усмехнулся депутат. — Савельич, водочки налей Матюхе. Или ты все так же по спорту ударяешь?
Корочкин никогда не спаивал своего самого молодого помощника — ценил не то что непьющих, а хотя бы незапойных людей, которые в его окружении были наперечет. Матвею даже не приходилось ссылаться на занятия спортом.
— С избранием тебя. — Матвей поднял стакан, качнул его, изображая тост, и выпил.
— Изменился ты… — с пьяной готовностью в меру пооткровенничать заметил Корочкин. И, не дождавшись от Матвея вопроса, в чем именно он изменился, объяснил: — Глаза как ледяшки. Что, интереса-то к жизни поубавилось? Ну и правильно. Чего до старости в пацанах ходить? А я тебе рад. Хоть мы с тобой не друзьями расстались, помнишь?
— Помню.
— А ты забудь. Кто старое помянет, тому глаз вон.
— А кто забудет, тому оба долой. Сам же говорил, — усмехнувшись, напомнил Матвей.
— Как знаешь. Ну, а мозги-то не растерял, пока с Мухтаром по границе шастал? — ответно усмехнулся депутат. — Или ты теперь только из автомата молодец, короткими от живота? Так нет проблем, охранником возьму!
— Обломаешься, Гриша.
Матвей произнес это спокойным тоном. Меньше всего он был озабочен самоутверждением — слишком хорошо знал своего бывшего работодателя. Корочкин обожал то, что сам же называл дешевыми понтами, но при этом знал им цену, то есть прекрасно сознавал их дешевизну.
— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал депутат. — Для тебя и серьезные дела найдутся. Я тут пару заводиков новых прикупил. Один по редкоземельным металлам, — похвастался он. — Есть чем порулить! Аккуратненько так, с головой — не нажить бы геморроя, сырье же типа стратегическое. Ты как насчет поруководить, не забыл, что к чему?
К удивлению Матвея, в голосе Корочкина на мгновенье послышалась заискивающая нотка.
«Да-а, Григорий Петрович… — подумал Матвей. — Не сильно ты за три года поднялся!».
Правильнее было бы сказать, что за три года Корочкин так и не нашел нужного количества людей, которым мог бы доверить ответственное дело. Впрочем, Матвей ничего не стал об этом говорить.
— Ты подумай, подумай, — торопливо добавил Корочкин. — Понятно, такие дела с кондачка не решаются. Но ты ж меня знаешь, Матюха, уж кого-кого, а тебя не обижу. Если, конечно, я в тебе и теперь не ошибаюсь. — Он бросил на Матвея уже не заискивающий, а обычный свой пьяный и цепкий взгляд.
— Подумаю, — кивнул Матвей.
Думать было, собственно, не о чем. Он шел к депутату, примерно представляя, что тот ему предложит, никаких сюрпризов не ожидал и не получил. Все было понятно и надежно, как и прежде. Конечно, в той степени, в какой вообще могло быть что-нибудь надежное в этой стране и в это время. Но Матвей ведь и не предполагал, что Корочкин предложит ему переехать в Швейцарию.
Во всяком случае, оставаться здесь сегодня было уже незачем. Можно не сомневаться, что празднование продлится как минимум до вечера, а самые стойкие соратники догуляют и до утра. Правда, корочкинский помощник Лешенька Могутин уже спал, свернувшись калачиком в углу дивана, но вообще-то депутатская команда была крепка на выпивку. А пассивного гомосексуалиста Лешеньку Корочкин держал при себе только из-за его умения красиво составлять официальные бумаги. Венцом этого умения был проект закона о многоженстве, внесенный Корочкиным в Госдуму три года назад и привлекший к нему внимание всей мировой прессы.
— Короче, Матюха, послезавтра звони, — подтверждая Матвееву догадку о сроках гульбы, сказал на прощанье Корочкин. — Надеюсь, оклемаемся. А то третий день гудим, скоро и потрудиться пора.
Идти по Тверской улице пешком было непривычно. Конечно, она изменилась за три года, но
