Часть IV
Глава 1
Только в последние два месяца, когда Матвей начал работать директором школы, Антонина Константиновна поняла, что ее тревога за него не связана ни с какими внешними обстоятельствами его жизни. Она тревожилась, когда ему было полтора года, и он научился забираться с дивана на шкаф, и проделывал это каждую свободную от других подобных же занятий минуту; тревожилась, когда он работал у депутата, которого она, как и Анюта, считала бандитом… Когда он служил на границе, ее состояние даже тревогой нельзя было назвать, это было что-то из не поддающихся названию чувств. И вот теперь, когда за него надо было только радоваться, она почему-то тревожилась тоже.
«Совсем старая стала, — сердясь на себя, подумала Антонина Константиновна. — Старая квочка. Только он-то не цыпленок!»
Матвей был занят в этой своей школе так, что уже почти месяц не мог выбраться к ней в Абрамцево. И вот вчера он позвонил и пообещал, что в воскресенье приедет обязательно.
Она испекла его любимые пироги — с капустой, с грибами, с яблоками, со смородиной. Летом и осенью, собирая все это в своем маленьком саду или покупая у захожих торговцев, Антонина Константиновна представляла только одно: как ее мальчик позвонит и скажет, когда его ждать, и как она будет печь пироги к его приезду. В его совсем взрослом, давно уже отдельном от нее существовании заключалось главное в ее жизни, и это совсем не изменилось с тех пор, когда он в самом Деле, а не только в ее представлении о нем, еще был маленьким.
Матвей приехал мрачнее тучи. Антонина Константиновна сразу это заметила, этого невозможно было не заметить, даже глядя на него совсем посторонними глазами, а она ведь не такими глазами смотрела… Он был зол, беспомощен, растерян, тревожен, подавлен — все одновременно. Она и сама растерялась, когда это увидела, потому что вдруг поняла, что видит его таким впервые. До сих пор он всегда был с нею только весел и ласков, как может быть ласков совсем взрослый мужчина с родной ему женщиной, которую он опекает незаметно, потому что не хочет, чтобы она воспринимала его опеку как признак ее старости.
— Трудно тебе работается? — осторожно спросила Антонина Константиновна, глядя, как он надкусывает пирог и, не доев, кладет на тарелку.
— Нет. Не трудно. — Матвей смотрел в одну точку, и непонятно было, как он вообще расслышал ее вопрос; ответил он на него с тем же равнодушием, с каким отложил пирог. — Конечно, бывает и трудно, но в целом терпимо..
— Тебе разве эту работу терпеть приходится? — растерянно спросила она.
Анюта рассказывала ей о его новой работе, точнее, о его отношении к этой новой работе, совсем другое. Да он и сам в прошлый свой приезд горел воодушевлением.
— Нет. Мне она нравится.
— Матюшка, что с тобой? — Она произнесла это с трудом: у нее перехватило горло. — Ну скажи, что с тобой случилось?
Сильное волнение в ее голосе он все-таки расслышал. Какая-то живая волна прошла по его лицу, дрогнул тоненький светлый шрам на виске.
— Не переживай, Антоша, — сказал он. — Ничего со мной не случилось. — И неожиданно, с той же глухой интонацией, добавил: — Влюбился я на свою голову, вот и все. Знал же, что не надо мне это… Ну, и получил по полной.
— Но… в кого?
«В кого ему надо было влюбиться, чтобы… вот так?!» —подумала она.
— В Марусю Климову.
Если бы он сообщил, что влюбился в пятидесятилетнюю многодетную мать и собирается на ней жениться, она восприняла бы это гораздо более спокойно. Но то, что он сказал, прозвучало как гром в новогоднюю ночь.
— Как?.. — с трудом выговорила Антонина Константиновна.
— Видишь, даже ты удивилась, — усмехнулся Матвей. — Вот и я… слегка оторопел. Сколько у нас народу в столице проживает? Чтоб среди таких широких масс встретить именно ее, сильно надо было постараться.
— Кому? — тихо сказала Антонина Константиновна.
— Что — кому? — не понял он.
— Кому надо было постараться?
— Не знаю.
В его глазах промелькнула растерянность.
— Тогда чему ты удивляешься?
Она смотрела в его глаза, совсем папины — не Сережины, а ее папы. Она только и помнила о папиной внешности, что вот эти лихие зеленые глаза, хотя вообще-то никогда ведь не видела, чтобы они были у него лихими, только на одной фотографии, на которой он был снят молодым и которую сама она увидела уже в старости. В жизни же, она помнила, глаза у него были усталые, суровые и с глубоко скрытым, совсем ей тогда непонятным горем.
И вот теперь она вглядывалась в Матвеевы зеленые глаза и понимала, что и в них это непонятное горе стоит очень высоко, как вода стоит в половодье в берегах Красивой Мечи.
Антонина Константиновна почти не старалась говорить с Матвеем спокойно. Как только она осознала что с ним произошло, ее в самом деле охватило какое-то глубокое, хотя и не радостное спокойствие.
Чтобы в огромной Москве, во всем огромном мире он встретил именно Марусю Климову, постараться надо было судьбе, и подправить ее, уговорить пойти иначе все равно невозможно, а значит, и пустая тревога ни к чему. Она знала, что такое судьба и как сильно, как неразрывно сцеплены в ней боль и любовь.
Но как же ей было его жаль! За что, почему это несчастье Должно было произойти с ним, разве мало было Сережи, разве мало было всей длинной вереницы родных, о которых она не знала почти ничего кроме того, что каждый из них был по-своему несчастлив? Разве мало было, наконец, того несчастья, с которым любовь вошла в ее собственную жизнь, в ее молодость?
— Она знает, что ты… это ты? — спросила Антонина Константиновна.
— Знает.
— И что?
— И ничего. Повсхлипывала и убежала, — со злым отчаянием ответил Матвей. — Ну и черт с ней! Лучше б мне ее и не встречать.
— Это ты от отчаяния говоришь, Матюшка, — невесело улыбнулась Антонина Константиновна. — От отчаяния, от отчаяния, — кивнула она, заметив его протестующий жест. — Я себе знаешь, сколько раз такое говорила? Что лучше бы мне его и не встречать…
— Кого? — Матвей так удивился этим ее словам, что глаза его на мгновенье вспыхнули прежними искрами.
— Отца твоего папы. Выпавшее звено.
Теперь она видела, что он не просто удивился, а даже растерялся. Да в этом и не было ничего странного. О человеке, от которого она когда-то родила Сергея, Антонина Константиновна не рассказывала ничего, никогда и никому, даже Матвею. Он в самом деле был выпавшим звеном семейной цепи, тот человек. Когда Сережа был подростком, то несколько —раз заводил разговор о своем отце, но вообще-то в нем и тогда сильная душевная чуткость охранялась не менее сильной волей и сдержанностью, поэтому дальше двух-трех вопросов дело не пошло. Он сразу понял, что маме тяжело на такие вопросы отвечать, и задавать их перестал. Ну, а теперь и странно было бы, если бы Сергей стал об этом расспрашивать. Когда человеку под пятьдесят, ему уже не так важно, от кого и почему он родился.
