он. — Я и сам не знаю, как теперь с ними буду…
— А зачем тебе с Колькой быть?
— Не только с ним. Вообще… Со всеми своими прежними. У нас в Карабанове все по-другому думают, чем здеся. Это что ж выходит, если я с Генрих Семенычем привыкну говорить, так с теми пацанами уже и не смогу?
— Сможешь, Саша, не беспокойся, — сказал Матвей. — Это если наоборот, то трудно, а после Генриха Семеновича с пацанами договоришься как-нибудь. У меня в армии никаких затруднений не было.
— А правду говорят, что вы с душманами на границе воевали? — спросил Саша.
Похоже, директорская биография была ему интереснее, чем размышления о сложностях жизни. Теперь в его голосе слышалось не задумчивое недоумение, а только живое любопытство.
— Ну, не сплошь воевал. Больше так, наблюдал.
— А что весь израненный — правда? Матвей засмеялся.
— Это кто тут такие легенды слагает? — спросил он. — У меня одно ранение всего, и то не тяжелое. Сквозное в плечо, даже в Душанбе не отправляли, в Пархаре вылечили. Это столица Таджикистана так нызвается, Душанбе, — пояснил он. — А Пархар в горах, совсем маленький городок, вроде твоего Карабанова. Я сначала на заставе служил, а потом спецгруппой командовал, которая при Пархарской комендатуре действовала. — У Саши даже рот приоткрылся от интереса, болезненное выражение в его глазах исчезло. Чтобы закрепить этот успех, Матвей продолжил: — В Азии свои законы, их учитывать приходится. Спецгруппа, которая бандитов выслеживает, отдельно от всех застав должна работать. Иначе обязательно какой-нибудь засланный казачок из местных найдется, и секретности никакой не получится.
— А награды у вас есть? — выдохнул Саша.
— Есть. Медаль Суворова и «За отвагу».
Про медаль «За отвагу» Матвей вспоминать не любил: он получил ее как раз за то задержание, во время которого погиб Сухроб Мирзоев.
— Так чего ж вы их не носите! — воскликнул Саша. — Ну ни хрена ж себе, такие медали! Или вы… — Лицо у него вдруг потемнело, болезнь снова всплеснулась в глазах. — Вы тоже думаете, что война из вас человека выжала?
— Не думаю. Во-первых, я все-таки не на войне был, а во-вторых, ничего я такого там не делал, чтобы человек из меня выжался. А что значит — тоже? — осторожно поинтересовался Матвей. — Кто тебе такое говорил, ну, про войну?
— Папка, — помолчав, сказал Саша. — Он как с Чечни пришел, совсем не человек стал. Когда по контракту уходил, мне пять лет только сполнилось, малой еще, а все равно помню, какой он был. Веселый, добрый, вот какой. Три года его не было, а как вернулся… Мамка все плакала, говорила, зачем нам эти деньги, раз он такой стал, а он за такие слова сперва побьет ее, а потом напьется, плачет, кулаком в стенку колотит и вот это самое кричит — что война из него человека выжала… А потом совсем ее убил. Вроде приревновал к кому-то. Да какое приревновал! Ему баба вообще уже без надобности была, целыми днями пьяный шарахался. Просто кони двинул от ханки, вот и… — Саша замолчал, как будто споткнулся. Его худенькие плечи ходили ходуном. Он обхватил их руками, словно пытаясь остановить, потом вскинул на Матвея несчастные, больные глаза и тихо сказал: — Он мне письмо прислал с зоны. Показать?
— Покажи.
Саша достал из кармана мятый конверт, протянул Матвею. Тот вытащил из конверта листок, неровно выдранный из тетрадки в клетку.
«Дарогой сына! — было написано в первой, самой корявой строке. Дальше эти нервные, пересыпанные ошибками строчки то сходились друг к другу, то разбегались вверх и вниз. — Серца мое рветца, что я тибя обсиротил и голавой бьюся об стенку. Но я не виноватый, а мамка твоя меня обидила как мужика, за то ее суку убил. И хачу чтоб ты знал про миня правду какой я несчасный. Как вернуся с зоны заживем мы с табой па чилавечиски и ты миня даждися. Твой любящий папка».
Матвей почувствовал, что в глазах у него темнеет от злости.
«Письмо прислал сыну, не забывает! — подумал он. — Сосед по нарам и бошку может оторвать, чтоб не доставал своими соплями психозными, а пацана отчего ж не помучить».
— Я все думаю… — еще тише проговорил Саша. — Все думаю: а если он правда ко мне приедет после зоны? Как мне с ним тогда? У нас в том детдоме, откудова меня сюда привезли, к некоторым мамки как грязь пьяные приезжали. Чисто бомжихи. А пацаны их жалели, не гнали — мамки все-таки. Это ж правильно, как вы думаете?
— Правильно.
— Ну вот. Тогда, получается, я его тоже должен пожалеть и не погнать?
— А вот так как раз не получается, — жестко отрубил Матвей. — После такого уже не жалеют. Во всяком случае, не тебе его жалеть.
Он не смог сказать вслух о том, что этот захлебывающийся от жалости к себе подонок убил Сашину мать. Саша сказал об этом сам.
— Он же при мне ее убивал-то. Сперва кулаком в голову ударил, а потом ногами, а потом ножом еще… Я в кладовке сидел, в щелку все видел. А выскочить не мог. Она к двери кладовочной так привалилась, чтоб я снутри не открыл. Специально, наверное. И закричать даже не мог — горло схватило. Потом сомлел, ничего не помню. С того и выжил, а то б он, может, и меня… Не могу я его жалеть! — выдохнул он. И, помолчав, добавил совсем другим голосом: — Спасибо, что вы мне то же самое сказали. А то я думал, что ненормальный какой-то, раз отца простить не могу.
— Нормальный ты, Саша, — сказал Матвей. — И не только нормальный, а еще талантливый. Тебе сейчас главное талант свой не растерять. Помочь ему вырасти.
— Как картошке, что ли? — улыбнулся Саша.
— Как цветку. Вот у моей бабушки розы в палисаднике. Они сами собой ведь не вырастут — замерзнут, пожухнут. И какая тогда разница, что они красивые могли бы быть? Не стали же.
— Мамка тоже цветы любила, — задумчиво сказал Саша. — Ага, точно, накрывала их на зиму… Помогала им, значит.
При этих словах о матери голос его прозвучал уже не болезненно, а почти спокойно.
— Ну вот, и ты себе должен помочь. Понимаешь?
— Понимаю… А вы мне медаль Суворова покажете? — вдруг спросил он. — Красивая она? И «За отвагу» тоже.
— Покажу, — улыбнулся Матвей. — Привезу из дому и покажу. А что не ношу их… Ну неловко мне с ними ходить. Может, потом когда-нибудь. Когда стариком стану. Ты тогда уже знаменитым художником будешь. Я медали надену, а ты с меня парадный портрет напишешь.
Проводив Сашу, Матвей вернулся в комнату.
«Весь вечер истины возвещаю, — усмехнулся он про себя. — Прям гуру».
Он присел перед печкой, поворошил кочергой алые угли. Они дышали и подмигивали, как в сказках Андерсена. И сразу, как только он об этом подумал — что угли в печке такие же, как в сказках Андерсена, — все, что он делал сегодня, куда-то отступило, а то, что он весь день гнал от себя, наоборот, подступило к горлу, к сердцу… Маруся словно в комнату вошла, так отчетливо он увидел ее глаза прямо перед своими глазами.
Это было так болезненно, так мучительно, что Матвей даже зубами заскрипел.
«Что ж ты делаешь со мной? — сердито сказал он. — Уходи!»
Она не послушалась — выходя из передней комнаты в спальню, Матвей чувствовал ее взгляд.
Уже в кровати, глядя бессонными глазами в потолок, он снова притягивал к себе все, что могло бы хоть ненадолго занять его внимание, что помогло бы не видеть ее.
«Что это мне Антоша насчет генетики рассказать хотела? — вспомнил он. — Про мужчину, от которого отца родила… Учитель он был, получается?»
Эта мысль на несколько минут отвлекла его, и в эти минуты он заставил себя броситься в сон. Это надо было сделать поскорее, пока Маруся отвела от него взгляд на те короткие мгновения, в которые он
