отвлекся на посторонние мысли.
А уже во сне, в тумане растворяющегося сознания, вся она снова была перед ним, с ним, в нем, и ничто постороннее — Антошино прошлое, какой-то неведомый учитель — не могло его от этого отвлечь.
Глава 5
После того бесконечного июльского дня у лесного озера время для Тони остановилось.
Она жила как во сне. Ходила на работу, что-то ела, с кем-то разговаривала и при этом не понимала, где находится, с кем, зачем. После того как Кастусь сказал ей: «Давай еще полюбимся», — они оставались на берегу почти до вечера, потому что не могли друг от друга оторваться. Потом он проводил ее до дороги и ушел, не оборачиваясь, и больше она его не видела.
Взглянув однажды на отрывной календарь, который Катя повесила в комнате, Тоня узнала, что с того дня прошла неделя.
Она не понимала, как он мог за всю эту бесконечную неделю не дать о себе знать, но зато понимала, что если не увидит его еще столько же, еще пол столько же, то просто сойдет с ума.
Припомнив, что говорил ей мальчик Базыль, его сын, она поняла, что он живет на выселках, а работает учителем в Глубольской восьмилетке. Дойти до выселок — нескольких домов, стоящих где-то за лесом, — было нетрудно. Но Тоня не представляла, как это будет. Она придет к его дому — и что? Заглянет в окно, постучится в дверь? Увидит его жену…
Школа — обычная бревенчатая изба на краю Деревни, неподалеку от дома, где жила Тоня, — была летом закрыта; на двери висел замок. И вдруг, поздним вечером, уже в темноте, Тоня увидела, как в школе неярко загорелось одно окошко. Конечно, зайти туда мог кто угодно, хоть уборщица, например. Но по тому, как дрогнуло и стремительно заколотилось сердце, Тоня почувствовала, что это может быть он. Только он!
Кати дома не было, некому было расспрашивать Тоню, куда это она идет на ночь глядя и почему руки у нее дрожат, когда она застегивает пуговки на блузке.
Темень сгущалась над Глубольем, но ей казалось, что это не темень сгущается, а все ярче разгорается свет в окошке, пока она огородами пробирается к школе.
Задыхаясь, изо всех сил стараясь унять стремительный сердечный бег, Тоня остановилась у бревенчатой стены рядом с освещенным окном. Двойные рамы были на лето выставлены, поэтому она отчетливо слышала каждое слово, доносившееся изнутри — кажется, из классной комнаты.
Мужской голос — его голос! — что-то диктовал. Прислушавшись, Тоня поняла, что это стихи.
— «Мой родны кут, як ты мне милы, — размеренно звучал его голос. — Забыць цябе не маю силы…» — Он диктовал еще долго; Тоня разобрала что-то про летний покос. Наконец прозвучали завершающие слова: — «И хиба ж можна утрымацца, у час касьбы не пакупацца? И дзе на свеце ёсць такая, як Неман, рэчанька другая?» Ну вось, зараз праверым. Прачытай, Ядзя, што у цябе атрымалася.
Прижавшись к бревенчатой стене, Тоня осторожно заглянула в нижнюю створку окна. Это в самом деле была классная комната. За партами сидели дети — человек десять, все разного возраста, мальчики и девочки. Кастусь стоял у доски, держа в руке книгу. Он был в той же рубахе, что и тогда, на озере, и точно так же виднелись в ее глубоком вырезе эти тугие струны у него на шее… Тоня почувствовала, что у нее темнеет в глазах. Она отшатнулась, чтобы не упасть прямо на стекло. Последним взглядом она успела заметить, что из-за парты встает маленькая беловолосая девочка.
— У мяне, Кастусь Францавич, атрымалася вось што! — прозвучал звонкий девочкин голос.
Девочка читала текст, старательно выделяя правильное написание слов, остальные ученики, наверное, проверяли то, что написали сами. Иногда ее чтение прерывалось голосом, от которого у Тони все сжималось в груди:
— Чаму ты тут написала праз «е»? З якой литары пишацца Неман?
Ей казалось, это длится целую вечность. Наконец он сказал:
— Што ж, скончым на сёння. Праз тры дни сустрэнемся. Я вам далей пачытаю паэму и яшчэ падыктую. А вы за гэты час падрыхтуйце апавяданне пра наш родны кут. Яки ён, што у им асабистае, не такое, як у других мясцинах.
Голос у него был совсем не такой, как тогда, на озере. Сейчас в нем совсем не слышалось страстных, задыхающихся, грозовых тонов. Кастусь говорил с детьми со спокойной доброжелательностью и еще — с обещанием радости, которая обязательно наступит через три дня от того, что они снова встретятся, и он почитает им поэму про родной угол, который у всех у них общий, и снова будет что-то диктовать в тишине бревенчатого школьного дома… Все это было его жизнью, его настоящей жизнью, в которой ему, Тоня чувствовала, было по-настоящему хорошо.
Еще сильнее прижавшись к стене, совсем в нее вжавшись, она смотрела, как дети стайкой выпорхнули на крыльцо.
— Базылёк, вы з Марылькай мяне не чакайце, — раздался голос Кастуся. — Я яшчэ трошки тут пасижу, тое-сёе зраблю. Тольки адни дадому не хадзице, паначуйце сёння у бабы Ядвиги.
Базыль крикнул: «Добра, татка!». Дети такой же тесной стайкой пошли по улице, их голоса еще долго слышались в темноте. Когда на небо медленно вышла полная, червонная, тревожная луна, детей уже не было видно.
Оторвавшись от стены, Тоня снова заглянула в окошко. Кастусь был в классе один. Он сидел за учительским столом, перед ним лежала та самая книга, из которой он диктовал детям, но — Тоня ясно видела это даже в неярком, колеблющемся свете керосиновой лампы, которая освещала класс, — в книгу он не смотрел. Она не понимала, куда направлен его взгляд; кажется, в какую-то выщерблинку на бревенчатой стене. Брови его были сведены со знакомой суровостью, а в глазах, в густой тени прямых ресниц, стояла тоска.
Она подняла ставшую тяжелой руку и чуть слышно постучала в окно; стекло тоненько зазвенело под ее пальцами. Ей показалось, Кастусь повернулся мгновеньем раньше, чем раздался этот звон. Он встал, быстро и резко, подошел к окну, прижался лбом к стеклу. Она провела снаружи по его лбу, ладонью почувствовала жесткие завитки русых волос, как будто в самом деле коснулась их, а не стекла. Он распахнул окно, перегнулся на улицу и, подхватив подмышки, втащил Тоню в комнату.
— Пришла… — сбивчиво, торопливо шептал он между поцелуями. — Такая сумота… на сердце. Все про тебя думаю…
Они упали на пол под окошком. Все было так, как будто тот День на озере вовсе не кончался. Да, может, и не как будто, а так в самом деле и было. Он ведь и не начинался для Тони, тот день — он просто встал посреди жизни как самый главный, единственный ее смысл.
На минуту оторвавшись от нее, Кастусь закрутил фитиль лампы и захлопнул окно. Тоня не стала видеть его менее ясно, когда погасла лампа. Наоборот, в червонно-серебряном свете луны все его лицо, все тело, которое она целовала с торопливой жадностью, дышало особенной красотой и силой. Она не понимала, почему между ними все опять происходит вот так, мгновенно, сбивчиво, жадно, почти без слов, но это не удивляло ее и не обижало. И когда после долгих судорог он прижал ее к себе, на этот раз не отворачиваясь, а заглядывая ей в глаза, и шепнул в ее опухшие от поцелуев губы:
— Не сердись, что так… — она только улыбнулась тому, что он этого не понимает, и сильнее прижалась щекою к его чуть колкой щеке.
Они лежали на полу, в пятне лунного света, и боялись пошевелиться, чтобы не нарушить того полного, неразделимого соединения, которое началось у них с сильного, жадного порыва друг к другу, но все длилось и длилось, хотя этот первый страстный порыв уже прошел.
Кастусь провел ладонью по Тониной голове, пропустил между пальцами пряди ее волос.
— Как струйки в речке, — услышала она. — Вся ты как речка. Течешь и течешь, и утечешь, и следа не останется.
— Останется, — так же тихо сказала она прямо в невозможные струны у него на шее.
Ей казалось, они-то и звенят его словами, его голосом, будоражащим сердце.
