Если Маруся и удивилась чему-нибудь в этом своем неожиданном перемещении, то только тому, что оно совсем ее не удивило. Она словно попала в какой-то не стремительный, но сильный поток, и в его движении не существовало таких слабых чувств, как удивление.
Они с Марко до обеда гуляли по Флоренции, и Маруся чувствовала, что этот город, полный фонтанов, статуй и соборов, от которых кружилась голова, совсем не подавляет ее, а наоборот, втягивает в себя как свою.
— Втягивает? — переспросил Марко, когда она попыталась объяснить ему свое ощущение. — Это возможно. Но ты увидишь, ты почувствуешь, что вилла Медичи втягивает сильнее.
— А откуда ты знаешь?
Я однажды жил там целый месяц. Попросил того родственника, которого попросил и сейчас. На моей душе было тогда очень тяжело, и мне надо было чем-нибудь занять свое воображение. И я жил на вилле Медичи. Через неделю мне уже не хотелось никуда выходить, никого к себе позвать в гости, я отключил телефон… Такое ее свойство.
«Наверное, у него и правда безответная любовь была, — подумала Маруся. — Неужели к русской?».
Спрашивать об этом она, конечно, не стала. Но о другом — о том, что никак не отпускало ее мысли, — она спросила:
— Помнишь, ты говорил, что знаешь, почему наша бабушка Ася Ермолова когда-то уехала из Москвы? Ты правда это знаешь?
— Правда, — кивнул Марко. — Я знаю от моего отца, а он от моего дедушки, своего отца.
— Но это же было так давно! И не с твоим дедушкой, а совсем с другим человеком. Почему же вы это знаете?
Впрочем, еще договаривая эти слова, Маруся уже поняла, почему. Достаточно было вспомнить толпу родных на похоронах Паоло Маливерни.
— Потому что это именно те вещи, которых в жизни немного и которые — важно, — улыбнулся Марко. — Все большие, давние семьи хотя бы немного попадают в… — Он старательно подбирал точные слова. — В поток судьбы, так это называется? Наша семья живет очень давно. Ты же видела нашу виллу, ее построил архитектор Палладио в шестнадцатом веке для семьи Маливерни. Она уже тогда жила очень давно. И поток нашей судьбы очень сильный, я это чувствую. Я чувствую, что моя жизнь складывается из очень многих жизней, которые были до меня и создавали мою жизнь. Это непонятно тебе?
— Мне это понятно, — тихо сказала Маруся. — Теперь понятно.
— Люди встречались, любили друг друга, рожали детей, расставались, умирали, любили друг друга после смерти… Это слишком серьезно, это не может быть случайно. Ты понимаешь?
—Да.
— Потому я и хочу это знать. Я должен это знать. — Он помолчал, прищурился, словно вглядываясь сквозь очки не в лицо античной девушки флорентийского фонтана, а в тот темный, давний, вечный поток, из которого вышел сам, в котором, не исчезая, исчезли жизни множества людей, связанных с ним кровными нитями. И, помолчав, сказал: — Ася Ермолова уехала от того человека, которого она любила, потому что он совершил глубоко подлый поступок. Трагически подлый. И после этого он уже не мог жить так, как будто он его не совершал. Его душа навсегда переменилась — в ней навсегда поселилось несчастье. И Ася не могла это несчастье избыть. Так она говорила про Константина Ермолова моему деду Джакомо Маливерни. А дед очень ее любил и слушал все, что она ему говорила, и все запомнил точно. Он познакомился с ней в Берлине. Она уехала из России к своему отцу, который был профессором философии и эмигрировал сразу после революции. В Берлине она пела в ресторане, потому что больше ничего не умела. У нее был не сильный, не профессиональный голос, но когда она пела простые песни, то переворачивалась душа.
— Но что же такое он сделал? Константин Ермолов, — спросила Маруся. — Какой это был поступок?
— Это было как-то связано с организацией, которой у большевиков руководил Дзержинский.
— Он был чекист? — удивилась Маруся. — Но я… Я случайно слышала, что он работал на железной дороге. В этом, вроде министерства… В наркомате путей сообщения!
Теперь она изо всех сил припоминала все, что пыталась ей рассказать Анна Александровна в тот год, который она провела в доме Ермоловых, и что она, по детской своей дурости, тогда старалась пропускать мимо ушей.
— Он не был чекист, в этом все дело. Ася говорила, Константин Ермолов не был создан для того, чтобы совершать подлости. И когда он совершил подлость, его душа кончилась. Он участвовал в какой-то секретной операции чекистов в Белоруссии. Они искали сокровища князей Радзивиллов. Ты никогда не слышала про них? Это очень известная в Европе семья, польские магнаты. У них был родовой замок в Несвиже, возле Минска. Даже в Лувре есть какие-то произведения искусства, которые удалось оттуда вывезти, когда Несвиж захватили большевики. Насколько я понял, для того чтобы получить эти сокровища Радзивиллов, чекисты использовали любовь.
— Как? — не поняла Маруся. — При чем здесь любовь? Чья любовь?
— Константина Ермолова полюбила какая-то девушка. Кажется, очень молодая и наивная. Эти подробности я уже не совсем знаю, — сказал Марко. — Думаю, Ася тоже их не совсем знала. Ей только было известно, что эту девушку звали Христина, а больше ничего. Вероятно, она была как-нибудь связана с Радзивиллами. Константин Ермолов узнал от нее все, что хотели знать чекисты, а потом они ее арестовали.
— Но… как же это? — прошептала Маруся. — Этого не может быть!
Она вспомнила искры в лихих глазах — даже на давней черно-белой фотографии они были те самые, Матвеевы! — и сердце у нее сжалось.
— Может, все было не совсем так, — словно оправдываясь, сказал Марко. — Ведь это в самом деле было очень давно, и я знаю только очень приблизительно. Мы можем поехать, Маруся? Скоро будет темно.
Ехать от Флоренции до виллы Медичи пришлось меньше получаса; правда, Марко сказал, что автобусом выйдет немного дольше.
— Институт работает до четырех часов дня, — объяснил он. — Ты можешь в это время оставаться у себя в комнате, можешь ездить во Флоренцию и гулять там. А после четырех все сотрудники уходят, и никто не будет тебе мешать. У тебя будет ключ, и ты сама можешь открывать двери в любое время, когда приедешь.
К тому времени, когда они добрались сюда из Флоренции, рабочий день был уже окончен. Они шли по прямой аллее, обсаженной старыми деревьями. Листья на них еще только начинали распускаться, и Маруся их не узнала, а Марко сказал, что это липы. Окна виллы были темны.
— К сожалению, внутри не тепло, — предупредил Марко. — Мне показалось, ты не боишься одиночества, — помолчав, добавил он.
— Не боюсь, — улыбнулась Маруся. — Даже наоборот. Чтобы подняться по скрипучей деревянной лестнице в отведенную ей комнату под крышей, пришлось пройти через просторное, с высоким потолком помещение. Под потолком гроздьями висели летучие мыши. Хоть Маруся и сказала Марко, что не боится одиночества, на мышей она все-таки посмотрела с опаской. К тому же, пока они шли через анфиладу комнат на втором этаже, она отчетливо слышала, как под перекрытиями посвистывает ветер, где-то в глубине дома хлопают двери… Потом ей показалось, кто-то ходит по дальним комнатам и лестницам, спускается вниз, в черную дыру незакрытого подвала…
— А… здесь сейчас правда никого нет? — осторожно поинтересовалась она. — Может, кто-нибудь остался? Ну, вечером поработать…
— Это просто иллюзии, — улыбнулся Марко. — Это не призраки ходят, а просто наши иллюзии. То есть то, что нам кажется, — уточнил он.
Марусе все же стало не по себе. Она была не сильна в истории, но все-таки знала, что в семействе Медичи были ужасные отравители. И, может, это вовсе не иллюзии, а все-таки призраки отравленных ими людей бродят по их фамильной вилле?
Входя в очередную комнату, Марко включал в ней свет, но уже через несколько минут Маруся
