двумя статуями античных богинь, потом между двумя статуями богов. Или, может, это были просто воины? Она слегка поежилась, проходя под самыми копьями, которые эти боги или воины направляли прямо на нее. Но вообще-то днем вилла выглядела все-таки не так мрачно, как вечером.
Зверь, которого она приняла за носорога, оказался кем-то другим. Подойдя поближе, Маруся долго его рассматривала, пока не поняла, что это единорог. Точно такого она видела в большой книге с гравюрами, которую лет в семь разглядывала однажды, пока мама позировала какому-то художнику. Единорога окружали другие, более понятные звери — бегемот, крокодил. Маруся задрала голову: ей показалось, скульптуры смотрят на нее и сверху, с купола. Они действительно смотрели — это были фигуры людей, только не совсем обычных. У одного из этих людей почему-то были заячьи уши.
«Что это значит, интересно? — подумала она. — Матвей, наверное, знает».
Она подумала о нем совсем просто, без ночного отчаяния. Ей вдруг показалось: если он рядом, хотя и не в реальности, то это все-таки очень много, в этом гораздо больше счастья, чем было во всей ее прежней жизни. Да и что значит — много, мало? Это просто счастье и есть.
Но, подумав это, Маруся почувствовала, как сердце у нее сжимается такой болью, что хоть в руку его возьми, чтобы эту боль унять.
Зачем была мраморная вилла с настоящими призраками, и цветы на лугу, сошедшем прямо с картины, и таинственные ночные шаги на той самой лестнице, по которой ходила отравительница Медичи, и волшебный единорог?
«Это просто иллюзии, — вспомнила Маруся. — То, что нам кажется».
Она перепробовала все иллюзии, даже самые чудесные, про которые прежде думала, что они бывают только в книжках, — и все оказалось напрасно. Даже себя обмануть можно было лишь ненадолго, а жизнь как она есть вообще не поддавалась обману.
Маруся оглянулась на бога-воина с копьем, как будто он мог ей чем-то помочь. Он смотрел сурово и помогать не хотел. Она достала из кармана телефон, помедлила немного, потом нажала на кнопку.
— Марко, — сказала она, — не обижайся на меня… Я должна вернуться. Да, в Москву. Сегодня. Еще ведь утро, а самолет вечером, я помню, в билете написано. А может, я все-таки сама? Спасибо…
ГЛАВА 9
Матвей долго не мог понять, отчего ему так тревожно.
Что-то назойливо беспокоило его, зудело над самым ухом. Прежде чем он понял, что это просто телефон, в его сонной голове промелькнул, наверное, с десяток догадок, самой реалистичной из которых была пуля, влетевшая в окно и мечущаяся по комнате, потому что никак не может найти его в темноте.
Все-таки он не ошибся с тревогой — сразу расслышал ее в мамином голосе, когда наконец схватил трубку.
— Матюша, ты в Зябликах? — Еще он расслышал, что она изо всех сил старается говорить спокойно. — Или в Москве?
— Что случилось, ма? — спросил Матвей.
— Я думала, вдруг ты сможешь приехать…
— Смогу. Сейчас? — Она молчала, и он повторил: — Мам, скажи, что случилось.
— Папа плохо себя почувствовал, — наконец проговорила она. — Я вызвала «Скорую», но… мне что-то очень тревожно.
— Через сорок минут буду, — сказал Матвей, протягивая руку за джинсами, лежащими на стуле у кровати. — А что у него болит?
Ему странно было об этом спрашивать. Отец был уникальный человек: у него не болело ничего и никогда. Он вообще ни разу в жизни не болел, даже гриппом во время ежегодных эпидемий. Когда кто- нибудь из знакомых удивлялся такому необычному его свойству, он только плечами пожимал:
— Видимо, какие-то тайны здоровой генетики, о которых я не знаю.
И вот сейчас он вдруг плохо себя почувствовал и, наверное, даже очень плохо, раз мама, совсем не склонная к панике, звонит среди ночи.
— Сердце, — сказала она. — Неожиданно, ночью… Рукой пошевелить не может.
— Зачем ему рукой шевелить? Двигаться вообще не надо. Матвей одевался, зажав трубку между плечом и ухом.
— Я тоже думаю, что это может быть инфаркт. — Вряд ли можно было сказать, что мамин голос звучит спокойно, но Матвею показалось, что теперь она полностью взяла себя в руки. — У бабушки приступы другие бывали.
У Антоши было какое-то врожденное сердечное заболевание, природу которого врачи не совсем понимали и на которое сама она, насколько это было возможно, старалась не обращать внимания.
— Разве инфаркт вот так, вдруг, бывает? У папы ведь никогда ничего…
— У него опасный возраст. Для сердца опасный. Приезжай, Матюша.
Мама еще раз позвонила, когда он уже подъезжал к Москве; дорога от Зябликов была недлинная, и пробок ночью не было. Она сказала, что отца везут в больницу на Красную Пресню, она едет с ним, и чтобы Матвей приезжал туда же.
Матвей перестал бояться больниц только после армии — вернее, после того как сам полежал в госпитале с ранением и привык к унынию больничной жизни. До этого же, с самого детства, он как-то опасался вот именно этого уныния, которое казалось ему тягостным и зловещим. Хотя непонятно было, откуда такие впечатления. Мама уверяла, что он и был-то в больнице всего раз в жизни: в полтора года ему накладывали швы, когда он упал в смородиновый куст и рассек кожу на виске.
Но, увидев отца на больничной кровати, Матвей опять почувствовал тот глупый детский страх, от которого, как он считал, ему давно удалось избавиться. Было что-то невозможное в том, как сливалось с подушкой папино лицо и тянулась к его руке трубочка от капельницы.
— Болтовней не утомлять, — коротко приказал врач, которого Матвей встретил в коридоре еще до того, как вошел к отцу. — Если палата отдельная и платная, это вовсе не значит, что ее надо превратить в проходной двор.
— Не буду, — сказал Матвей. — А что с ним?
— Инфаркт с ним. Что обычно бывает у мужчин в этом возрасте?
Матвей не знал, что бывает в этом возрасте и что уж это за возраст такой особенный.
— Может, его в реанимацию надо? — спросил он.
— Пока необходимости нет. Если понадобится, сразу переведем.
И вот Матвей вошел в палату и увидел бледность отцовского лица, от которой ему стало жутко.
Мама сидела на стуле у кровати и делала вид, что все происходящее абсолютно в порядке вещей. И этот тусклый больничный свет, и тревожная белизна казенной постели…
— Анюта, с ума ты сошла. — Несмотря на бледность, голос отца звучал спокойно. — Зачем Матвея вызвала? Близкий ему свет, из-за города ехать. Может, вы и маме позвонили?
— Антоше не позвонили, — сказал Матвей. — А я все равно в клубе зависал. Тут рядом тусовочное такое местечко, я часто по четвергам бываю. Четверг знаешь как у нас, у золотой молодежи, называется? Маленькая пятница. А большая пятница завтра будет, а там и уикэнд, оторвемся по полной.
— Хорошая вещь молодость, — улыбнулся отец; непохоже было, что он поверил такому объяснению. — Меня, помню, однажды твоя классная в школу вызвала, исключительно чтобы сообщить, что ты бегаешь на переменах. Я сначала и не нашелся, что про такой ужас сказать, а потом говорю: знаете, Инга Леопольдовна, вот меня вы хоть озолотите, я без дела никуда не побегу, а для мальчишки десятилетнего это, по-моему, вполне естественно. Ты своим тоже бегать запрещаешь, а, директор?
Матвей видел, что папино спокойствие если не совсем показное, то все же немножко нарочитое.
«Так ведь тоже больницы боится! — вдруг догадался он. — Ну конечно, точно как я!».
— Не всем, — улыбнулся он. — У меня такие есть, что уговаривать приходится: ну отложи свою
