привыкнуть к постоянной опасности невозможно, и ненужно это. но можно и нужно приладиться к опасности в своем повседневном поведении. Этому он научился, и с этим не было затруднений.
Но то, что он почувствовал именно к концу третьего года, иначе как тягостью Матвей назвать не мог. И, конечно, это не было связано ни с изматывающей азиатской жарой, к которой он, как ни странно, легко приладился тоже, ни с многосуточными рейдами по камышам, ни тем более с какими-нибудь повседневными мелочами, вроде необходимости рано вставать.
К этому времени он уже год, с тех пор как получил лейтенанта, служил не на заставе, а при Пархарской комендатуре. Вообще-то непосредственно в комендатуре Матвей бывал не так уж часто. Группа специального назначения, которой он командовал, была на весь Пянджский погранотряд единственной, и в городе поэтому не сидела. Полковник Ледогоров лично создал такую вот засекреченную, ни к одной заставе не привязанную группу, и очень гордился ее эффективностью. Гордость его распространялась и на командира этой группы. Матвей не мог этого не замечать, несмотря на знаменитую ледогоровскую сдержанность.
Поэтому он не удивился, когда полковник вызвал его для беседы в свой комендантский кабинет. Но он и предположить не мог, на какую тему будет беседа.
— Что, Ермолов, надоела тебе граница? — сразу спросил Ледогоров.
— Почему мне граница надоела? — Матвей даже опешил от такого вопроса.
— Почему не знаю, а что надоела, вижу. Ну, может, неточно я выразился. Не в скуке нашей здешней дело, я понимаю. Хоть и москвич ты коренной. Но тяготит же тебя что-то. Что?
Ледогоров всегда говорил без обиняков, и отвечать ему надо было соответственно. Во всяком случае, Матвей всегда отвечал своему командиру именно так.
— Не надоела, — сказал он. — А смысл я перестал понимать. Это и тяготит.
— Смысл? — Кустистая бровь Ледогорова приподнялась, загорелый лоб сразу собрался в глубокие морщины. — Смысл чего?
— Того, что я здесь делаю. Сами же, наверное, об этом думали, Виктор Анатольевич. Ну, ловим мы носильщиков, отнимаем груз. Двести килограммов в последний раз взяли, медаль я получил… А толку-то?
— Это ты в том смысле, что завтра они триста пронесут?
Ну да. Если объективно посмотреть — что мы сделали, когда эти двести килограммов сожгли? Поддержали цену на рынке, больше ничего. Они же нам за это спасибо скажут. — Ледогоров смотрел так внимательно, холодно и жестко, что хотелось отвести глаза. Но Матвей не отводил. Ему слишком тяжело было держать в себе эти мысли. Особенно после смерти Сухроба. — Мне сначала тоже казалось: вот не пропущу я груз, какой-нибудь пацан на иглу не подсядет. А теперь думаю: все равно подсядет. Я килограмм задержу, другие двадцать пропустят. А главное, на каждого, кто на иглу подсесть готов, наркота все равно найдется.
— А если по всей цепочке так начнут думать? — Ледогоров наконец прервал свое тяжелое молчание. — Ты решишь, что от тебя ничего не зависит, потом таможенник в аэропорту, потом милиционер у вас в Москве?
— Это все я понимаю. Но только умом. Об этом только математическая логика свидетельствует.
Он чуть заметно улыбнулся, вспомнив папину любимую фразу.
— Садись, чего стоишь, как на плацу? — сказал Ледогоров. — Чаю попей.
Матвей сел за стол, Ледогоров придвинул к нему расписную фарфоровую пиалу, налил зеленый чай, достал из ящика стола вазочку с печаком. За три года Матвей полюбил эти каменно-твердые белые конфеты, сделанные из сахара и муки-, хотя сначала не понимал, что в них хорошего, только зубы ломать. Он многое полюбил в Азии: и неторопливую дневную негу — никак иначе нельзя было назвать состояние, в котором жили здесь люди, и жаркое солнце в прозрачных ягодах винограда, и вот этот жалобный крик майнушки в абрикосовых деревьях, и даже необъяснимую смесь доброты, простодушия, жестокости и хитрости, которая была присуща местным… Не этим он тяготился теперь, и Ледогоров это понимал.
— Думаешь, я этого не понимаю? — сказал полковник. — Жизнь только на черное и белое делю?
— Не думаю.
Правильно, что не думаешь. Нет такого человека, которому все это — вот то, что ты мне сейчас высказал, — рано или поздно в голову не пришло бы. Я на заставе родился, и отец мой на заставе родился, и дед. А прадед сюда в двадцатом году служить приехал. Так что было у нас время поразмышлять. Это во всяком деле бывает, Матвей, — помолчав, сказал он. — Будешь ты бандитов ловить — поймешь, что всех не переловишь. Виноград надумаешь растить — узнаешь, что однажды филоксера лозу сожрет. Я вон недавно дневники Толстого почитал, так и он, как я понял, то же самое думал: пиши не пиши, главного словами не скажешь. И ничего, девяносто томов написал однако же.
Матвей прочитал эти дневники еще в школе. Отец любил Толстого больше других писателей, у них дома было полное собрание его сочинений.
— Думаете, я сам себе то же не говорил? — уныло сказал он. — Но убедить себя не могу…
— Так ведь не надо себя ни в чем убеждать, — неожиданно сказал Ледогоров.
— А что же тогда делать? — опешил Матвей.
— По себе дело искать, вот что. Я, например, считаю, мне в жизни повезло: я такое дело нашел. И знаю же, что наполовину, если не больше, впустую работаю, а все равно… Неважно это для меня, понимаешь? У меня душа своим делом занята, и мне поэтому самой минимальной пользы от этого дела — уже много. Так что ищи, Матвей Сергеич. Может, и тебе повезет. — И, прежде чем Матвей успел что-нибудь сказать, Ледогоров добавил: — Хоть фамилия у тебя и генеральская, а выходит, скоро нам с тобой прощаться.
— Не знаю… — неуверенно произнес Матвей. — Неловко мне как-то…
— Что ты как целка — неловко! — Ледогоров поморщился. И тут же его лицо снова стало суровым. — Неизвестно еще, сколько мы вообще тут пробудем. Разговор у таджиков такой пошел, что не нужны им русские погранцы. Сами будут свою границу охранять. Деньги-то немеряные через нее ходят, — жестко усмехнулся он. — Мы им на такой теплой дорожке зачем? А между собой они всегда договорятся. Так что не заморачивайся, Ермолов. Ты свое отслужил, даже с перебором. Готовь замену. Эх, и жалко, что на Людке Гордеевой ты не женился! — хмыкнул он. — Домовитая девка, а сохла по тебе как. Может, и не потянуло б тебя на отъезд. Вот не был бы ты такой парень видный, куда бы делся? Женился б как миленький, не на Людке, так на другой, организм же требует. А тебе-то они и без свадьбы давали.
Матвея слегка смутили эти слова. Он и не думал, что Ледогоров в курсе таких подробностей его здешней жизни. Жаловаться на девичью неуступчивость ему в самом деле не приходилось. Времена, когда таджички видели мужчин только через густую сетку паранджи, прошли еще при советской власти и не вернулись, несмотря на все припадание к истокам, которое старательно изображали местные власти. К тому же большинство трудоспособных мужчин уезжали на заработки в Россию, а их жены не были привычны к одиночеству… Одна из таких соломенных вдовушек, огненноглазая, как из восточной легенды, Зухра, прибегала ночами на окраину Пархара, к старой чинаре, где Матвей ждал ее, если бывал не в рейде. Он удивлялся ее умению доставлять мужчине сильные и разнообразные удовольствия — незакомплексованные московские девчонки могли бы этому у нее поучиться, — и Зухра тоже чему-то удивлялась в нем. Он долго не понимал, чему именно, потому что она почти Не говорила по-русски. Пока Зухра не объяснила — видно, выспросила у кого-нибудь несколько необходимых слов, — что русский офицер ласковый и потому она хотела бы быть его женой, можно не первой, а второй или третьей. Ей было восемнадцать лет, у нее было трое детей-погодков, фигура как тополь и нерастраченный, наверное, из-за постоянного мужнина отсутствия, темперамент.
И другие были не хуже, не одна Зухра. Восточные женщины были так же сладостны, как жаркий день и спелый виноград. Несмотря на цветистость, это сравнение, сделанное каким-то здешним поэтом, казалось Матвею точным.
И все-таки ему не жаль было расставаться с ними, как вообще не жаль было расставаться с Востоком. На Востоке он понял в себе и в людях что-то важное, с трудом называемое словами. Но понял для того, чтобы оставить это понимание у себя за спиною.
