сама.
Если бы не Матвей, Антонина Константиновна совсем не знала бы, что делать. Он ничего особенного не говорил ей, ничего особенного и не делал, просто приезжал каждый день, обсуждал с Сергеем какие-то свои дела и даже не оставался надолго, потому что торопился на работу, — но все менялось в ее душе с его появлением. Растерянность уходила, тревога развеивалась, и настоящее, и будущее переставали казаться безысходными. Матвей был такой близкий ее сердцу, такой родной ее мальчик, что она даже не удивлялась такой его удивительной способности. Он был для нее таким с самого рождения, и она чувствовала его как себя, а иногда и лучше, чем себя. Во всяком случае, за себя она никогда не волновалась так, как за него.
Она знала, что сегодня он приедет в больницу вечером, поэтому они не встретятся, как встречались, когда он приезжал утром и дожидался ее в палате. А сегодня он, значит, встретится с мамой: Анюта придет как раз к тому времени, когда он соберется уезжать.
Антонина Константиновна даже с удовольствием думала обо всех этих мелочах, они и мелочами ей совсем не казались. Может, это было просто старческое отношение к жизни, а может, оно происходило не от возраста, а оттого, что мелочи эти были связаны с Матвеем.
И так, думая об этих важных мелочах, она сидела в квартире на Малой Дмитровке, ждала Анютиного возвращения и листала старые книжечки стихов с папиной — то есть это в юности она думала, что с папиной, а потом узнала, что с Асиной, — полки. Выхватывались знакомые строки, вдруг становились незнакомыми, непривычно завораживали… Иногда из кабинета доносился жалобно-обрывистый звон колокольчиков. Анюта не успела отдать реставратору музыкальную шкатулку, и она то и дело пыталась сама собою сыграть свою любимую простую песенку.
Ключ повернулся в замке. Антонина Константиновна вышла в прихожую. Она думала, что вернулась Анюта, и вздрогнула, увидев на пороге Матвея. Вообще-то ничего пугающего не было в том, что он приехал в родительский дом, он почти всегда приезжал без предупреждения. Но в том, как он появился в дверях, во всей его широкоплечей, четко очерченной вечерним светом фигуре, Антонине Константиновне вдруг почудилось что-то такое, от чего сердце у нее сначала замерло, а потом стремительно забилось.
— Что случилось, Матюшка? — снизу заглядывая ему в лицо, испуганно спросила она. — С папой?
— Нет. — Он прошел в комнату, почему-то не сняв ни куртку, ни даже обувь, и встал у окна, не глядя на нее. — Все в порядке, я только от него. Ему лучше сегодня.
— Тогда с тобой. С тобой что?
— А со мной что может быть?
Он пожал плечами, по-прежнему не оборачиваясь к ней.
— Я и спрашиваю — что?
Матвей наконец обернулся — наверное, удивился непривычной резкости бабушкиного тона. Обернулся, посмотрел прямым взглядом. Она никогда не видела, чтобы его глаза были такого цвета. Не как весенняя трава — Анюта еще смеялась, что у Матюшки глаза точно из песни «Гренада», трава молодая, степной малахит, — а как глубокий речной лед. Ей стало страшно. Такого цвета были глаза у ее отца, это она точно запомнила, потому что это и был цвет его несчастья.
— Она пришла навестить папу. И я ее увидел. Антонина Константиновна хотела спросить: «Кто пришел?» — но прежде чем успела спросить, поняла это сама.
— Ты с ней поговорил? — сказала она, помолчав.
— Поговорил.
— И что ты ей сказал?
— Послал подальше. В резкой форме.
— И что?
— И ничего. Ушла. Убежала по коридору.
В его голосе звучала только злость. Но Антонину Константиновну трудно было обмануть такой однозначностью его интонаций. В голосе Матвея не слышалось отчаяния, и все-таки она знала, какое оно у него. Был же он когда-то маленьким и уже тогда маскировал свое очень нечастое отчаяние именно под злость.
— Ну почему ты это сделал, скажи?
Она подошла к Матвею, пригнула его голову вниз и постучала согнутым пальцем по лбу. Так она делала в его детстве, когда он, обычно по ртутной своей непоседливости, вытворял что-нибудь чересчур лихое. Это было высшей степенью ее недовольства, он это знал и, конечно, вспомнил сейчас. Матвей коротко улыбнулся. Хоть улыбка была совсем не веселая, лед в глазах немножко подтаял.
— Не ругайся, Антоша, — сказал он. — А что мне, целоваться с ней? По-моему, всё против этого. Пусть с ней Сидоров целуется, или с кем там она от вас сбежала?
— Всё против… — медленно произнесла Антонина Константиновна. — Какая же это глупость, Матвей! Вот это, о чем ты сейчас говоришь — что всё против. Всё это «всё» не стоит одного ее взгляда.
— А ты откуда знаешь? — оторопело спросил он. — Сама же говорила, несколько раз всего ее видела и большой радости не испытала.
— Это я про себя говорила. Про себя и про нее. Что ей до меня, что мне до нее? Ничего. До последнего времени ничего мне до нее не было, — уточнила она. — А про тебя… Есть что важно и что неважно.
— Если б еще одно от другого отличать! — усмехнулся Матвей.
— А ты не маленький уже, пора бы и научиться, — жестко отрезала Антонина Константиновна. — Думаешь, такое это частое дело, любовь? На каждом углу ее выдают?
— Не думаю. — Матвей отвел глаза. — Она мне даром была не нужна, я думал, ее вообще… нигде не выдают.
— Так что же ты ею разбрасываешься? — так же жестко и безжалостно спросила она. — Из-за отцовского прошлого, из-за своего пустого упрямства? Да ее, может, никогда в твоей жизни больше не будет! Сколько ты ночей бессонных проведешь, сколько слез прольешь в подушку, как только это поймешь?
Матвей посмотрел на нее изумленно.
— Антоша, — осторожно спросил он, — ты про кого вообще-то говоришь?
И тут она вдруг заплакала. Без всхлипов, без единого звука — просто слезы потекли по щекам прямыми дорожками. И ничего она перед собою больше не видела, только этот освобождающий слезный поток…
Через мгновенье Антонина Константиновна почувствовала, что Матвей обнимает ее, целует в макушку и говорит расстроенным, виноватым, совсем как в детстве, голосом:
— Антошечка, ну я больше не буду!
Она наконец всхлипнула, удивленно прикоснулась рукой к своей щеке — откуда эти странные капли, как давно с ней такого не было! Ну конечно, Матвей ведь вообще впервые в жизни видит, чтобы бабушка плакала.
— Чего ты не будешь? — сквозь слезы улыбнулась она.
— Чего скажешь, того и не буду. — Увидев ее улыбку, он тут же заговорил обычным своим голосом. — Ничего себе! А как же — слезами горю не поможешь?
— Может, твоему и поможешь, — снова всхлипнула Антонина Константиновна. — Моими слезами. Матюша, — она подняла на него глаза; слезы все еще стояли в них крупными каплями, — не надо тебе делать эту… Не глупость, не ошибку, нет! Горе непоправимое, вот что. Нет у тебя на то причин! Господи, ну как тебя от этого уберечь?!
— Да меня-то чего беречь? У меня-то какое горе, Антош? — Теперь она видела, что он старательно строит честные глаза. Тоже как в детстве, когда соседка нажаловалась, что он делал опасные взрывпакеты вместе с Ваней Шевардиным, а он стал уверять бабушку, что Ванька ничего опаснее коробочки для фантиков и делать-то не умеет. — Что на ней, свет клином сошелся? Я таких девочек десяток себе найду. И все без отягчающих обстоятельств.
Слезы уже пролились из ее глаз, высохли на щеках. И ничто не мешало ей видеть, как(. при этих
