поезду длинные свои ветки…
Всю дорогу Тоня провела, вцепившись зубами в подушку. Она разжимала зубы и слезала с полки только для того, чтобы время от времени выскакивать в тамбур. Наверное, от мучительного отчаяния горло ее то и дело перехватывали спазмы, и ей казалось, что сейчас ее вывернет наизнанку, хотя она ничего не ела.
— Может, внизу пока посидишь? — сочувственно предложила ей пожилая женщина с нижней полки. — Легко ли беременной на такой верхотуре! А ну как свалишься ночью?
«Беременной? — не понимая, о ком она говорит, подумала Тоня. — Кто беременная?»
Но думать о ком-то постороннем дольше секунды она не могла. Она думала о нем, только о нем; это даже не называлось мыслями. Он пронизывал ее весь, как дождь, но не обычный дождь, покрывающий тело внешними каплями, а такой, который необъяснимым образом проникает внутрь. Весь он был в ней, не оставляя места для посторонних чувств и мыслей.
Это было особенно мучительно потому, что кроме такого вот странного, неопределимого словами ощущения его в себе Тоня совершенно как наяву чувствовала и другое, живое: прикосновения его рук — жесткую ласку мозолей, губ — раскаленные, сухие от страсти поцелуи, ресниц — колкую нежность его лица вплотную к своему лицу… И все его тело — в себе, так осязаемо, так физически отчетливо, что закушенная подушка не помогала сдерживать отчаянный стон!
Это длилось и длилось, эта боль не отпускала всю дорогу, и потом, уже в Москве. И через неделю не отпустила, и через месяц нисколько не унялась, осталась такой же острой, как в то первое утро без него. Боль преследовала Тоню повсюду, заставляла не спать ночи напролет, просить неизвестно кого то о том, чтобы он привел к ней Кастуся, то, в отчаянии, чтобы помог его забыть… Но забыть его было невозможно — все напоминало о нем, все! Даже фигурка танцовщицы, которую Тоня, вернувшись, поставила на обычное место на папином столе, была так же горяча, как его ладонь, когда он протянул ей эту фигурку и она впервые прикоснулась к нему — сначала к его ладони, и сразу, всем телом, ко всему его телу…
Даже ребус, привычный домашний ребус на старинной фаянсовой пепельнице, слово в слово повторял то, что он сказал Тоне на берегу лесного озера: «Где река текла, там всегда мокро»… Как будто бы вся ее прежняя жизнь дана была ей только для того, чтобы помочь встретиться с ним, не пропустить эту встречу! Но зачем, но почему так мучительно, так безысходно? Этого Тоня не знала. И никто этого не знал.
Через месяц она поняла, что сердобольная женщина в поезде говорила не о чьей-то, а о ее беременности. Она поняла это не только по несложным женским признакам, о которых ей лет, наверное, с десяти не уставала напоминать мать, боявшаяся, как бы дочка не принесла в подоле байстрюка- нахлебника. Просто она почувствовала, что это не проходящее, постоянное ощущение его присутствия у нее внутри —получает какой-то новый оттенок. Он в самом деле остался у нее внутри, остался физически, а не одним только мучительным воспоминанием.
Тоня не удивилась этому и не обрадовалась. Разлука с Кастусем накрыла ее так плотно, так беспросветно, что под этот покров не проникали никакие чувства. Она и к врачу бы не собралась, если бы не Иришка Сеславинская. Вообще-то они с Тоней виделись теперь нечасто. Иришка училась в Консерватории, свободного времени у нее почти не было, к тому же у нее происходил бурный роман с каким-то французским музыкантом. Но, впервые увидев подружку через месяц после возвращения из Глуболья, она ахнула:
— Что с тобой случилось, Тонечка?
— Ничего, — с трудом выговорила Тоня. — Что со мной может случиться?
— Ой, неправда! У тебя глаза знаешь какие? Как будто тебе в сердце нож раскаленный воткнули, а ты еще живешь как-то.
Видимо, привычка к оперной тематике сказалась на Иришкиной манере говорить. Впрочем, в ее словах не было преувеличения. Но все же объяснить, что с ней произошло, Тоня не могла даже Иришке, несмотря на сочувственную легкость, которая была той присуща. Все, что она могла высказать словами, и близко не объясняло того, что стояло у нее в сердце тем самым раскаленным ножом. Поэтому она сказала самое простое, что пришло в голову:
— Я беременная, Ир.
— Да ты что! — воскликнула Иришка. — Когда же ты успела, ты ведь на торфяниках была! То есть, ну да, что это я говорю… Можно, конечно, и на торфяниках… Ой, Тонечка, что же ты теперь будешь делать? — Она посмотрела с сочувственным интересом. — Неужели рожать?
— Конечно, — вяло кивнула Тоня. — Что же еще?
— Ну, что… Можно и не рожать. Все-таки ты одна, мама твоя ведь не поможет, наверное. Ужас какой, я бы ни за что не решилась! — Иришка даже вздрогнула, видимо, представив для себя подобную перспективу. — А он кто? — осторожно поинтересовалась она. — Он про ребенка хотя бы знает?
— Не знает. У него семья. Четверо детей.
Словами все вообще-то объяснялось предельно просто. Выгляжу плохо, потому что беременная. Отец про ребенка не знает, потому что женат. Все эти причины были абсолютно правдивы, и их объяснение не требовало никаких душевных затрат.
— Господи! — Иришка даже за голову схватилась. — И как тебя угораздило в такого влюбиться?
— Почему ты думаешь, что я в него именно влюбилась? Впервые за весь этот месяц на Тонином лице появилось подобие улыбки. Очень уж по-детски смешным было неподдельное Иришкино сочувствие.
— А иначе ты бы такая не была, — уверенно объяснила та. — У тебя задето сердце, это точно! А когда ты будешь рожать?
— Не знаю, — пожала плечами Тоня.
— Как не знаешь? А врач что говорит?
— Я у врача не была.
— Нет, так нельзя, — решительно сказала Иришка. — Все-таки роды — это опасно, по-моему. Во всяком случае, трудно. К врачу надо пойти поскорее. Хочешь, я с тобой схожу?
Может, Иришка, по свойственному ей легкомыслию, назавтра забыла бы о Тониной беременности в вихре своей увлекательной жизни, но она успела рассказать об этом маме, а уж та проявила настойчивость.
— Тонечка, — сказала Сеславинская, — я не могу относиться к твоей судьбе с равнодушием. В конце концов, ты столько лет в нашем доме как своя! Тебе надо пойти и показаться врачу немедленно. Ты такая бледная… У тебя ничего не болит?
У Тони ничего не болело, она никуда не хотела идти и никому не хотела показываться. Но когда Екатерина Андреевна все-таки, чуть не за руку, отвела ее к врачу, выяснилось, что повод для беспокойства в самом деле есть.
— Сердце у тебя явно нездоровое, — объяснил врач, не гинеколог, а терапевт, к которому Тоне пришлось пойти тоже, чтобы встать на учет по беременности. — Неужели никогда не болело?
— Никогда.
— А слабость, одышка? Чувствовала, что задыхаешься? —Да.
Это Тоня в самом деле чувствовала, да еще как! Весь последний месяц она только это и чувствовала — что задыхается, и еще то, о чем сказала Иришка: что в сердце ей словно нож воткнули. Но она не думала, что это связано с физическим недомоганием.
Впрочем, какое именно у нее недомогание, врачи так и не определили. Они лишь качали головами и хмурились, рассматривая оттиски ее кардиограмм, потом положили ее в больницу на обследование, потом отпустили домой, но велели все равно побольше лежать и не поднимать тяжестей, потом снова положили в больницу..
— Видимо, что-то наследственное, — говорили они. — Родственники сердцем не страдали?
В том, что мать не страдала сердцем, Тоня была уверена, просто потому, что ее мамаша и слова «страдать» или «сердце» были несовместимы. Болело ли сердце у папы, она не знала. И других родственников не знала тоже.
Но вообще-то все действия врачей оставляли Тоню совершенно равнодушной. Ей было все равно,
