горюют-бедуют. А Кастуся я от молодого князя Радзивилла родила, — неожиданно добавила она. — Чего вылупилась? На Соловках его и встретила. Мы с ним, когда в Несвиже малыми были, вместе в крокет играли. Он потом в Ягеллонский университет уехал, в Краков, и меня после бенедиктинок татуся тоже хотел туда послать, чтоб философии училась. А вот же где привелось с другом детства встретиться… Его потом в другой лагерь погнали, так и сгинул. Ребенка, как родила, в детдом забрали. А меня начальник один пожалел — сактировал. Акт составил, что больная, и выпустил, — заметив, что Тоня не поняла этого слова, пояснила она. — Повезло, сразу Кастуся в детдоме нашла. И на Полесье с ним пробралась, в глушь. От вас подальше!
— Но от кого же — от нас? — тихо спросила Тоня. — При чем же здесь я?..
Всех я вас ненавижу, — медленно, раздельно проговорила Христина Францевна. — Всех москалей — начальников, дочек ихних, сыночков. В войну к немцам хотела уйти, абы вам пометить. Да Кастусь сказал: ты как себе хочешь, мама, я в партизаны пойду. А я его и малого слушалась. Знала, зря не скажет, а что скажет, от того не отступит. Такой он у меня уродился… — В ее взгляде, во всем ее лице на мгновенье мелькнула нежность. И тут же исчезла. — Не быть с тобой моему сыну! Не судьба. — Она прищурилась, потом вдруг широко, со счастливой злобой улыбнулась и так же медленно, но еще более отчетливо произнесла.' — А если про судьбу не понимаешь, так я тебе простое скажу. Четверо у него малых, знаешь же ты, паскуда? Через это ты не переступишь. Сердце ему топтать не сумеешь! — с мрачным торжеством выдохнула она.
Она отбросила погасшую цыгарку и поднялась с бревен. Тоня тоже встала. Но эта женщина, освещенная вздрагивающим огнем фонаря, точно сполохами адского пламени, все равно нависала над нею, как зловещая тень.
— Утром уедешь, — вглядевшись в Тонино лицо, сказала Христина Францевна. — С ним встречаться не ищи.
Не глядя больше на Тоню, она взяла фонарь и пошла к дому. Тоня прислонилась спиной к бревенчатой стене пуни. В глазах у нее было темно, но не оттого, что исчез единственный источник света. Страшная, всей жизнью выстраданная правда этой женщины ослепила ее, лишила сил; воля ее была подавлена. Она готова была уйти прямо сейчас, уйти в Москву пешком, бежать без оглядки!
Хлопнула вдалеке дверь избы. Тоня медленно оторвалась от бревенчатой пуни и, сначала так же медленно, а потом все убыстряя шаг, спотыкаясь, чуть не падая, побежала к лесу, к дороге, ведущей отсюда прочь. Навсегда прочь!
Глава 12
— Я свою Анжеликой назову. Как маркизу ангелов. Правда же, красиво? — Круглоглазая курносая девочка, лежащая на кровати у окна, блаженно прищурилась. — А то одни Светы и Лены кругом, неинтересно ведь. Тонечка, а ты своего мальчика как назовешь?
Тоню всего два часа назад перевели в общую палату из реанимации. Ее тошнило от лекарств, все плыло у нее перед глазами, и меньше всего она думала о том, как назовет ребенка. Да она его еще и не видела, потому что потеряла сознание сразу после родов и пришла в себя только на третьи сутки.
— Не знаю, — еле слышно сказала она.
— А я по отцу своему назову, Коленькой, — вступила в разговор другая соседка. — Что с того, что имя распространенное? Зато папа у меня такой везунчик, просто на удивление! Значит, и ребеночек такой же будет.
Старуха-уборщица с грохотом переставила табуретку на вымытую половину палаты, плюхнула тряпку в ведро.
— Вот дуры девки! — в сердцах сказала она. — То по везунчику, то, прости Господи, маркиза какая-то… Разве так раньше имя выбирали?
— А как его выбирали? — с интересом спросила круглоглазая.
— В святцы смотрели, вот как. В святцах все как есть написано. В какой день дитенок родился, такой, значит, ему и покровитель небесный. Ты их не слушай, милая, — повернулась она к Тоне. — Бог тебе чудом жизнь спас, ребеночка твоего пожалел. Ты его и назови, как Богу угодно.
— Я этого не знаю, — с трудом шевеля языком, проговорила Тоня. — Кто же знает, как Богу угодно?
— А что тут знать? — пожала плечами старуха. — Он у тебя третьего дня родился? Как раз большой праздник был, святого преподобного Сергия Радонежского. Сергием и назови, он твоего сына ото всех несчастий убережет.
— Вы не знаете, когда мне его принесут? — спросила она.
— Как доктор разрешит. К тебе сперва студентов приведут, — авторитетно заметила уборщица. — Чтоб учились, как с того света вытаскивать. Что ж ты рожать надумалась с таким сердечком? — с жалостью в голосе спросила она.
— У меня раньше не болело.
— И безмужняя, говорят? Ну, ничего, милая, ничего. Вырастишь сыночка, помощник тебе будет.
«Сыночка… — Тоня медленно, с трудом перекатывала в голове тяжелые, как валуны, мысли. — Значит, это правда? Он родился?».
Может, ей трудно было поверить в это потому, что она еще не видела сына, а может, потому что все девять месяцев ее беременности были отмечены не ожиданием ребенка, а только бесконечной, ни на минуту не проходящей болью. Она чувствовала ее физически, хотя и понимала, что это не тело ее болит. Все у нее внутри, вся она, каждой клеткой и каждым нервом рвалась к Кастусю и одного только не понимала: какая сила удерживает ее от того, чтобы не уехать к нему, не уйти пешком?
Тоня уехала из Глуболья даже не утром, а той же ночью, когда разговаривала с Христиной Францевной. Когда она добежала до деревни, еще только самый край неба осветился рассветом. Задыхаясь от бега и отчаяния, она вытащила из-под кровати чемодан и принялась торопливо, без разбора бросать в него свои нехитрые пожитки. Она старалась не шуметь, чтобы не разбудить Катю и избежать объяснений. Хотя, наверное, лучше было бы ее разбудить — попросить, чтобы сказала начальству, что Тоня… Но Тоня ее не будила. Ей было безразлично, что подумает начальство, Катя, да кто угодно!
Катя все-таки проснулась— — Тоне показалось, из-за того, что слишком громко стучало у нее сердце.
— Ты куда? — непонимающе вертя спросонья годовой, спросила она. — Тонька, ты чего?
Если бы кто-нибудь попросил Тоню повторить, что она ответила Кате, она не вспомнила бы ни слова. К счастью, Катя с лихвой была наделена женской любопытной догадливостью.
— Говорила тебе, не связывайся с ним, — сказала она. — Кто ты и кто он! Что тебе, в Москве мужиков мало? Проблем жилищных ведь нету. Да тебе только свистнуть, как шмели на мед слетятся!
Тоня не слышала, что говорит Катя. Она придавила коленом чемодан, чтобы он кое-как закрылся, и пошла к двери.
— Погоди, ты что, прямо сейчас ехать собралась? — изумилась Катя. — Пешком, что ли, до станции пойдешь?
— Здесь близко, — лихорадочно, как все, что она сейчас делала, проговорила Тоня.
Все в ней было устремлено вперед, прочь, куда угодно, лишь бы отсюда прочь! Сполохи, пляшущие по лицу его матери, адское пламя в ее глазах, страшные ее слова: «Не судьба», — пронизывали ее насквозь, не давали остановиться, отдохнуть, дышать, жить.
Ближайший к Глуболью разъезд, на котором останавливался московский поезд, находился в лесу, километрах в пяти от деревни, и назывался «Звезда». Состав стоял три минуты; касса была закрыта. Тоня не помнила, как попала в общий вагон, сколько денег дала проводнице. Место нашлось только на багажной полке, но это было и хорошо. Сверху, из-под самого потолка, по крайней мере не было видно, как проплывают за окном вагона бесконечные лесные поляны со стоящими на них одинокими стожками, как высокие, у же подернутые осторожным августовским золотом березы жалобно протягивают к уходящему
