— Вот повезет кому-то! — сказала она, отсмеявшись. — Тонечка, будешь ревновать, когда он женится, а?
— Не буду, — улыбнулась Тоня.
— А вдруг ему мымра попадется?
— Ему не попадется.
— И то верно, — не стала спорить Иришка. — Он у тебя такой взрослый. Даже страшновато.
Тоню вовсе не страшила эта очевидная, так всех удивляющая взрослость ее маленького сына, как не страшила и перспектива его будущей женитьбы. У него и сейчас была отдельная, совсем для нее закрытая жизнь, но в этой своей отдельной жизни он всегда помнил о том, что ей нельзя волноваться и поднимать тяжести, и она знала: так будет и после того, как в его жизни станет главной какая-то женщина, которой он отдаст свое сердце. Оно все равно не принадлежало ей, его сердце, это Тоня тоже знала, и это никогда не обижало ее. Она даже почти радовалась такой его отдельности от нее. В этом была надежда на то, что ее неспособность к счастью никогда не передастся сыну.
Она не боялась, что сердце его будет принадлежать другой женщине, она радовалась, что этой женщиной стала Анюта, потому что Анюта его любила, и в сорок лет любила так же, как в семнадцать, а больше ей от жены ее сына не нужно было ничего. Но она почему-то никогда не думала, что Сережино сердце может совпасть с ее собственным сердцем вот в таком простом физическом смысле… И теперь Антонина Константиновна стояла у окна, смотрела на пустой после Матвеева отъезда двор и чувствовала растерянность и страх.
К тому же еще Матвей… Вот к нему чувство у нее было совсем другим. Во внуке с самого его рождения не было для нее ничего закрытого, тайного, отдельного. Светлый, ясный, любимый, в самой серединке души живущий мальчик. И вдруг его тоже накрыло это глубинное, общее, неизвестно откуда взявшееся и, получается, неизбывное ермоловское несчастье… В соединении с Сергеевой болезнью это внушало Антонине Константиновне даже не страх, а какой-то неодолимый ужас.
Анна вошла домой не с улицы, а из кухни — через дверь, которой квартира соединялась с редакцией. Антонина Константиновна слышала, что в редакции сегодня весь вечер шла гулянка.
— У нас сегодня свадьбу празднуют, — сказала Анна, входя. — Павлик наш женится, редактор. На Рите, дизайнере. Невероятная пара, смешная очень. Он — вечный такой ребенок, умница беспомощная, она — самая что ни на есть современная девица, жесткая, насмешливая. А друг в друга влюбились. Загадка природы! Я на минутку забегала их поздравить.
— А я волнуюсь, Анечка. — Антонина Константиновна никогда вслух не называла невестку Анютой, это имя принадлежало только Сергею. — Матвей…
И тут она поняла, что не знает, известно ли Анне о том, что происходит с Матвеем. Если неизвестно, то, конечно, не стоит и говорить, и без того ей хватает волнений.
— Он что, сюда заезжал? — удивилась Анна. — А мне сказал, в Зяблики поедет. Я с ним в больнице разминулась, по телефону только поговорила.
— Он передумал — в Сретенское решил. Устал, наверное, круглые сутки ведь на работе. За ключами приезжал.
— Сереже к вечеру лучше стало, — предупреждая ее вопрос, сказала Анна. — Гораздо лучше, и лечащий врач сказал, и зав кардиологией. Я знала, что так будет.
— Почему знала? — не поняла Антонина Константиновна.
— Потому что… — Анна помедлила, словно сомневаясь, надо ли об этом говорить. — Знаете, я не выдержала и позвонила Марусе.
— Ты позвонила? — поразилась Антонина Константиновна. — Ты разве знала, где она?
— Сережа знал. Всегда, с самого начала. Когда она убежала с этим полковником.
— Я не думала, что он знает…
— Я тоже. Он ведь не говорил. А теперь… Я как-то поняла, что он ее ждет. Спросила, нельзя ли ее как-нибудь найти, и оказалось, он все про нее знает. Она в цирке работает. Я из справочника взяла телефон, и она мне через десять минут перезвонила.
— Быстрая девочка, — усмехнулась Антонина Константиновна.
— Чуткая девочка. Я еще когда она у нас жила, это поняла. Я ведь вахтерше не сказала, зачем звоню. Она как музыкальная шкатулка. — И, заметив, что по лицу свекрови опять мелькнула недоверчивая усмешка, Анна объяснила: — Шкатулку нашу иногда заденешь, и колокольчики начинают звенеть. Сами собой, от прикосновения. Или даже не заденешь, а просто… рядом вздохнешь. Ну вот, — улыбнулась Анна, — сначала Матюшка к Сереже приходил, потом она, и к вечеру он совсем переменился. Исчезло это, — тихо добавила она. — Вот то, чего мы с вами больше всего боялись, беспомощность его, безнадежность. Ради этого кого только не позовешь!
— Да, — задумчиво проговорила Антонина Константиновна. — Ради этого — да.
Как слезами нельзя было помочь горю, так и пустыми хлопотами невозможно было помочь жизни идти иначе, чем сама она, жизнь, зачем-то решила. Она давала знать о своем решении множеством отчетливых примет, ясных знаков, и не было на свете человека, который мог бы вмешаться в ее ход.
И даже такого, который мог хотя бы предугадать этот все набирающий обороты могучий ход, не было тоже.
Глава 13
Маруся вернулась в Москву ранним утром. Электрички из аэропорта еще не ходили, она долго сидела в зале ожидания. Потом наконец села в экспресс; замелькали за окном чахлые пригородные деревья и некрасивые строения. Зачем она приехала, чтобы вглядываться в эти бесчисленные и неважные мелочи жизни? Теперь Маруся этого совсем не понимала. Наверное, то чувство, которое заставило спешить в Москву, просто обмануло ее. Впрочем, это было не первое чувство, которое ее обманывало в жизни.
— Как отдохнула, Марусенька? — спросила на вахте тетя Катя. — Куда ездила-то?
«Я же отпуск брала», — вспомнила Маруся.
Говорить про Италию не хотелось. Не то чтобы хотелось это скрыть, просто нетрудно было догадаться, какой поток вопросов, охов и ахов сразу же придется выдержать. У нее сейчас не было на это сил.
— Да никак не отдохнула. То есть… В деревню ездила. В деревню Сретенское, — неожиданно сказала она.
Почему ей пришло в голову именно Сретенское, она и сама не поняла. В этой деревне Маруся жила всего несколько дней. Сережа привез ее туда, чтобы спрятать от маминого Эрнесто. Столетний ермоловский дом, стоящий в яблоневом саду над рекой Красивая Меча, почему-то казался ему самым надежным пристанищем.
— Сидоров-то по тебе скучает, — с улыбкой сообщила вахтерша. — Даже не пьет почти, вот оно как. Душу, говорит, одним взглядом согревает Маруся Климова, никакой водкой ее глазки не заменишь! Жалко его, алкаша старого, а ведь какой артист был. Помню, в пятьдесят восьмом году…
Маруся вошла в гардеробную, обвела взглядом старые афиши на стенах, веселый клоунский реквизит. Сидоров был уже в цирке: его потертое пальто висело на вешалке в углу. Надо было найти его, сказать, что она вернулась, что теперь все пойдет по-прежнему. Но Маруся не могла себя заставить сделать это простое и правильное дело: пойти по коридорам, найти доброго старого клоуна Сидорова… А может, она просто не хотела его обманывать. Что значит, по-прежнему? Она понимала, что не будет жить так, как будто на свете нет Матвея. Все, что произошло с нею за последние дни, все, что она поняла в эти дни, проведенные в семье Маливерни. говорило ей о об этом. Но как она будет жить? Этого Маруся не знала.
Она все-таки пошла к двери, чтобы отправиться на поиски Петра Ивановича. Но дверь неожиданно открылась. На пороге стояла тетя Катя.
— Заболталась с тобой, совсем забыла, — сказала она. — Думаю, поднимусь, может, и правда что
