чашке. И что эта правда, эта любовь, которая неизвестно откуда взялась в них обоих, оказалась так сильна, что уцелела вопреки всему, как вопреки всему не разбилась хрупкая фарфоровая чашка.
Она медленно вскинула руки, положила ему на плечи и снизу заглянула в его глаза.
— Я тоже. — Голос ее совсем не дрожал. Он и не мог дрожать, когда она говорила правду. — Я тебя люблю по-прежнему.
Он склонил голову и коснулся губами ее губ. Не поцеловал даже, а вот именно коснулся, словно от этой попытки неполного прикосновения страсть не проснулась бы в них.
Как наивна была эта попытка! Конечно, он и сам понял это сразу же, как только почувствовал ее губы под своими губами. А то, что происходило с Эстер, и вовсе лежало вне всяких оглядчивых попыток.
Губы у него были тверды и холодны, а поцелуй при этом горяч настолько, что Эстер показалось, будто ей на губы упала огненная искра. Она вскрикнула, словно от боли, и прильнула к нему всем телом.
Игнат расстегнул плащ; руки у него вздрагивали. И когда он расстегивал на Эстер пальто, и потом, чуть не отрывая, мелкие пуговки ее блузки, — они вздрагивали все сильнее.
Эстер шагнула назад, вниз на две ступеньки, под нависающий козырек дома, и прислонилась спиной к стене. Игнат пригнулся, чтобы тоже войти под козырек. Теперь они были скрыты в тени этого старого, старинного, древнего дома; он принял их под свою защиту в последний час перед рассветом. Эстер казалось, что его стена вздрагивает за ее спиной.
Но это не стена, а сама она вздрагивала в Игнатовых руках, прижимаясь голой грудью к его голой груди. Если бы он не держал ее, не прижимал к себе, она упала бы к его ногам — колени у нее подкашивались. Он склонил голову совсем низко; ее грудь загорелась от его поцелуев.
Эстер почувствовала, что, одной рукою по-прежнему держа ее почти на весу, другой он проводит по ее ноге вниз. Желание его было таким простым и сильным, что она не хотела отсрочить его исполнение ни на секунду. Извернувшись каким-то невероятным образом, Эстер наклонилась, потянула вверх юбку и в том же быстром движении расстегнула его брюки. Он коротко застонал и прижал ее к себе еще теснее. Его тело искало ее в темноте, и искало так, словно когда-то, в какой-то другой жизни, они были не отдельными, отделенными друг от друга людьми, а единым существом. Очень счастливым существом.
Ведь не могло же быть так, что они не были там, в той неведомой жизни, счастливы вместе! Иначе разве чувствовали бы они себя теперь, в минуту полного слияния, так, словно счастье не пришло к ним впервые, а просто вернулось наконец после такой долгой, такой неправильной разделенное™?
— Плечи все тебе исколотил, — шепнул Игнат, когда утихли судороги, сотрясавшие все его огромное тело. — Бедная ты моя, вдавил тебя в эту стенку!..
Он поцеловал ее плечи — сначала одно, потом другое; губы у него теперь были не огненные, а теплые, как вода в летней реке. Он поцеловал ее еще и в лоб, и в щеки, и снова в губы, потом осторожно опустил на брусчатку и, отвернувшись, стал застегивать брюки, плащ. Эстер тоже застегнула блузку и пальто, поправила юбку.
— Пойдем? — Она обернулась первой. — Можно на берег. Рассвет красивый над Влтавой.
— Пойдем на берег.
Злата уличка оставалась пустынной последние минуты. Скоро ее ночные призраки должны были уступить место дневным ее обитателям. Держась за руки, Игнат и Эстер медленно шли по старым камням.
Когда они вышли на берег Влтавы, солнце уже опиралось о речную поверхность нижним своим краем. От него бежали по воде разноцветные блестки, и Влтава была от этого похожа на праздничную дорогу, ведущую неведомо куда.
— Помнишь, мы в барак к тебе приходили? — глядя на сверкающую реку, улыбнулась Эстер. — На Яузу. Тоже весной, помнишь?
— Помню. Ты тогда сердитая на меня была, глаза у тебя сверкали. А Ксене жаль меня было, у нее слезы стояли в глазах.
Я в тебя тогда влюбилась, — засмеялась Эстер. — То есть, наверное, даже раньше я в тебя влюбилась, но только тогда поняла… Ну конечно, раньше! Когда ты сахар колол, и искры у тебя из-под ладоней летели… Или еще раньше? — засомневалась она. — В самый первый день, когда по Петровке гуляли?
— Может, и еще раньше. — Он едва заметно улыбнулся. Она так любила эту его улыбку! — Раньше, чем мы вообще встретились.
— Конечно, — кивнула Эстер.
Они сели на лавочку. Карлов мост виден был отсюда весь. Рыцарь, трепетный юноша, стоял с мечом над мостом, охраняя Влтаву и Прагу.
— Что ты собираешься делать, Эстер? — спросил Игнат.
— Что значит «что делать»? — не поняла она. — Что сейчас делаю, то и дальше буду.
— Что сейчас, дальше не получится.
Голос его прозвучал как-то странно. Сурово, что ли?
— Почему? — удивилась Эстер.
— Потому что скоро здесь война будет.
— Где — здесь?.. — растерянно переспросила она. — В Праге?
— В Европе. А в Праге, скорее всего, в первую очередь. Чехия для Германии первый лакомый кусок. Я в Берлине год учился. Когда там живешь, это очень понятно. И все остальное, что скоро в мире будет, тоже понятно… Что с тобой немцы сделают, когда здесь окажутся, об этом ты не думала?
— Н-нет… — пробормотала Эстер.
Это была политика, а о политике она думала меньше всего. Особенно сейчас, когда Игнат, весь как есть, всем своим могучим обликом, был еще так ясно запечатлен в ее теле. А в душе ее он и вовсе был всегда… Какая уж тут политика, при чем тут Европа, Германия, война!..
— Тебе нельзя здесь оставаться, — помолчав, сказал он.
Я не вернусь в Москву, — твердо произнесла Эстер. — Не вернусь. — И, подняв на него глаза, объяснила: — У меня здесь совсем не такая жизнь, на какую я надеялась. В ней ничего нет, Игнат, понимаешь? Ни-че-го! Ни работы, ни смысла, ни счастья.
— Но тогда зачем же ты… — начал было он.
— Не спрашивай! — Эстер расслышала в своем голосе слезы и поскорее постаралась заглушить их в себе. — Не спрашивай, я не могу этого объяснить. Но я это чувствую — почему из Москвы уехала. И я об этом ни одной секунды не пожалела, даже когда мне совсем плохо здесь было. Свобода — страшная вещь, — усмехнулась она. — Счастья в ней мало, а может, и совсем его в ней нету, платить за нее приходится дорого… Но все равно — не могу я без нее, а почему, сама не знаю. — Она помолчала и тихо сказала: — Я только одно знаю, что ее дороже… Если бы мы с тобой могли быть, я о ней и не вспомнила бы. Была бы с тобой хоть в тюрьме, хоть под расстрелом. Это правда, Игнат.
— Я знаю, — не глядя на нее, сказал он.
— Но с тобой мы быть не можем, так что не о чем и говорить! — тряхнула головой Эстер. Сильное, глубокое волнение, только что звучавшее в ее голосе, исчезло. — Потому что Ксеньку ты тоже любишь, хотя и по-другому, чем меня. И потому что, если ты ее оставишь, все равно нам с тобой от этого счастья не будет. Ведь так?
— Так.
В его голосе прозвучала такая боль, какой не мог выдержать человек. Но эта боль прозвучала так, что Эстер поняла: он выдержит и это. Она коснулась его руки, взяла ее обеими руками… Он осторожно покачал своей огромной рукою, еле поместившейся под крышей ее маленьких ладоней, как будто это ласковое жилище для его руки была вечным и он устраивался в нем навсегда. Потом еще чуть-чуть подержал свою руку под ее ладонями — и высвободил.
— Не думай ни о чем, Игнат, — сказала Эстер. — Разреши себе ни о чем тяжелом не думать, хотя бы немножко еще… Ты когда уезжаешь?
— Сегодня.
Эстер вздрогнула от этих слов. Конечно, она понимала: вряд ли он приехал в Прагу надолго, да и
