свойственную. Правда, он действительно написал прекрасную статью о фабричных зданиях пятидесятых годов, но Анна все-таки сомневалась, надо ли ее ставить в следующий номер и тем более заказывать под нее дорогую съемку. Все-таки очень уж специфическая тема…
— Павлик, может, повременим пока? — спросила она, без особенной, впрочем, уверенности.
Расслышав ее нетвердые интонации, Павлик тут же принялся бессовестно дожимать начальницу.
— Как же — повременим? — с жаром возразил он. — Самое время сейчас — осень, все в золоте стоит… Вы бы видели эту фабрику в Карабаново, красный кирпич, неописуемая ведь красота!
— Да уж представляю… — пробормотала Анна.
Что хорошего нашел интеллигентный Павел Афанасьевич в советском фабричном стиле, она не понимала. Но зато понимала, что если такой глубоко и тонко чувствующий человек, как он, так горячо чем- то увлечен, то это дорогого стоит.
— Ладно, Павел Афанасьевич, — вздохнула она. — Поезжай в свое ненаглядное Карабаново с Лешей, если он свободен. Скажи, что оплатим по обычным его расценкам.
Фотограф Леша Разин не мог быть свободен по определению, потому что всегда был завален заказами, на рекламную съемку от всех западных фирм, работающих в Москве. Однако в Анниных словах не было ни капли лукавства: она знала, что на самые бредовые просьбы Павлика, вроде этой, о поездке в какую-то дыру для съемки фабричных бараков, Леша никогда не ответит отказом. Такой уж человек был Павел Афанасьевич.
Как только она вернулась домой, зазвонил телефон.
— Анечка! — услышала Анна радостный мамин голос. — Как хорошо, что застали! Это папа высчитал, — объяснила мама, — что вечером у тебя наверняка банкет, утром ты в редакции будешь поздравляться, а сейчас, значит, дома — перышки чистишь. Правильно угадал?
— Правильно, — улыбнулась Анна. — Как хорошо, что дома застали!
Она действительно этому обрадовалась — иначе пришлось бы объяснять маме, почему не празднует юбилей, да неужели нельзя отложить командировку на пару дней, да ведь Сережа может обидеться, что она уезжает в день своего рождения… Родители жили в Канаде уже пятнадцать лет — уехали сразу, как только чуть-чуть приоткрылись границы, — поэтому, к счастью, у Анны не было необходимости посвящать их во все обстоятельства своей жизни. В Москву они не приезжали, ссылаясь на реку, в которую лучше в преклонном возрасте второй раз не входить, Анна бывала у них в Торонто раз в год, Матвей тоже время от времени навещал бабушку с дедушкой… Два раза, во время случайных канадских командировок, заезжал Сергей. В общем, родители были вполне довольны тем, как живут их дочь, зять и внук. Как, впрочем, и те, кто общался с Ермоловыми не раз в год, а чаще.
«Вот и отлично, — подумала Анна, кладя трубку после радостных маминых и папиных поздравлений. — Родители отзвонились — можно лететь».
Правда, еще не позвонила свекровь, но это уже неважно: Антонине Константиновне ничего объяснять не надо. И скрывать от нее нечего.
Поэтому Анна со спокойным сердцем слушала, как щелкает замок входной двери. Ее точный как король сын прибыл ровно в два часа, чтобы отвезти маму в аэропорт.
— Матюша! — засмеялась она, увидев, как он протискивается в кухонную дверь. — И что я с этим буду делать?
Букет, который Матвей держал в охапке, напоминал то ли клумбу, то ли цветущие альпийские отроги: он состоял из немыслимого количества благоухающих чайных роз.
— Отец сказал не забыть цветы — я не забыл, — гордо заявил ребенок. — Ну у тебя, мамань, и вопросы! Что будешь делать… А что ты обычно с цветами делаешь, у метро продаешь?
— Да ведь жалко, я же уезжаю, зря будут стоять.
Ничего, перед отъездом полюбуешься, — махнул рукой Матвей. — А подарок отец сказал у него в столе взять. Принести? — каким-то мимолетным тоном спросил он.
— Конечно, — кивнула Анна. — Принеси, раз отец сказал.
Подарок от Сергея, как нетрудно было предположить, оказался очень дорогим, изысканным и совершенно нейтральным. Это было ровно то, что преуспевающий мужчина и должен дарить супруге на сорокалетие: элегантные швейцарские часики — белое золото, бриллианты, изумруды.
— Ничего такие брюлики, — хмыкнул Матвей. — К глазам тебе идут. А эти, зеленые, что за камешки?
— Бриллианты всем идут. — Анна вспомнила слова Наташиной свекрови. — Всем женщинам после сорока, и особенно старухам. А зеленые — это изумруды. Они к твоим глазам больше подошли бы.
— Буду у тебя их брать поносить по праздникам, — заверил Матвей.
Глаза у него были зеленющие, ну просто как весенняя трава. «Подзаборная», — всегда уточнял он. Даже непонятно было, как у сероглазых родителей мог появиться такой ребенок. У Анны, например, вообще не было ни одного зеленоглазого родственника. Правда, свекровь говорила, что именно такие, зеленые глаза были у ее отца, но Анна не очень в это верила. Когда отец погиб на фронте, Антонине Константиновне едва исполнилось шесть лет, вполне могла забыть, какие у него были глаза, и досочинить потом, в качестве легенды. Тем более что от него и фотография сохранилась всего одна, присланная с фронта, и по ней нельзя было разобрать такие подробности, как цвет глаз.
Правильнее было бы думать, что зеленые глаза были у Сергеева отца, но о нем свекровь не говорила ничего и никогда. Замужем она не была, родила, как предполагала Анна, в результате правильно организованного курортного романа, единственной целью которого являлся ребенок. Отчество у Сергея было по деду — Константинович. Но и то сказать, когда мужчине сорок пять лет, не все ли равно, от кого и почему он родился? Говорят ведь, что даже лицо у человека только до тридцати лет такое, какое «сделали» родители, а после тридцати он за свое лицо отвечает сам.
Куда больше Анну интересовала сейчас внешность сына.
— А что это у тебя на щеке? — заметила она.
Об этом можно было и не спрашивать. У Матвея на скуле, прямо поверх тоненького светлого шрама, который остался после того как он, годовалый, упал в смородиновый куст, красовался желто- фиолетовый синяк.
— Да ничего особенного. — Он пожал плечами. — Обычный фингал, на тренировке звезданули.
— Все-таки лучше бы ты и дальше плаванием занимался, — вздохнула Анна. — Что это вообще за спорт такой, рукопашный бой? Есть в нем хоть какие-нибудь правила?
— Есть, есть, — засмеялся Матвей. — Максимально приближенные к реальности. И зачем мне еще лучше плавать? На Канарах отдыхать — навыков уже хватает, а если так, по жизни непонятки какие, то плавай, не плавай, далеко не уплывешь. — И, не дав маме высказать свое отношение к таким его жизненным перспективам, мальчик благоразумно сменил тему. — Ну как, мам, разгадала наконец ребус? — поинтересовался он, стряхивая пепел в плоскую фаянсовую пепельницу.
Пепельница была того же происхождения, что и все в этой квартире — и деревянная утка, и табачный мавр, и музыкальная шкатулка… Наверное, когда-то пепельница принадлежала отцу Антонины Константиновны. А ребус, который был на ней изображен, Анна разгадать не могла, как ни старалась. Она не понимала, каким образом связаны между собою нота «ре», слон, дама в шляпке-загогулине, мужчина с разинутым ртом… Матвей, с его врожденной сообразительностью, разгадал ребус, когда ему было лет восемь, и с тех пор издевался над маминой бестолковостью. Сергей, конечно, тоже знал, что написано на пепельнице. Когда-то Анна, смеясь, просила мужа, чтобы объяснил и ей, но это было так давно, что уже забылось. Почти забылось.
— Не разгадала, — с притворным сожалением вздохнула она. — Когда-нибудь ты все-таки не выдержишь материнских страданий и сам мне расскажешь. Матюша, я готова.
— Всегда ты, ма, вовремя готова, — заметил Матвей. — Хоть бы раз куда опоздала!
— Ты так говоришь, как будто это мой огромный недостаток, — обиделась Анна. — Асам, интересно, что делал бы, если бы приехал, а я не готова?
— Да ничего, — пожал плечами Матвей. — Подождал бы. Я однажды за девчонкой заехал — мы с ней в ночной клуб собирались, а она только в ванну влезла, — так, пока ее ждал, целый «Космополитен»
