Конечно, ты меня встретишь.
Он хотел сказать, чтобы она росла большая, но не сказал: ему показалось, что она уже выросла. То есть даже не выросла, а как-то… уже есть. И что такая, как есть, она проводила его до последнего порога, отпустила туда, куда он уходил, и пообещала встретить… Там, где он окажется потом.
Она была совсем не похожа на него, да и непонятно было, на кого она похожа. В самом деле, только на реку, вот хоть на эту, Красивую Мечу. Но сейчас ему казалось, что она — это он сам, и даже больше, чем он сам. Что она — это прямое, ясное дуновение той памяти, которую он пытался в себе вызвать, уходя из московской квартиры.
Все это было смутно, необъяснимо, бессловесно. Он вздохнул, обнял дочку, поднял на руки и поцеловал, глядя в ее широко открытые глаза. Потом поставил обратно на сырую, переполненную дождями землю и сказал:
— Беги, Антоша, а то простудишься.
— Пап, ты мне карточку свою пришли, а? — попросила она. — У меня ни одной твоей карточки нету.
— Пришлю, — кивнул Константин. — Как только до места доберусь, сразу же сфотографируюсь и пришлю. Ну, беги.
Конечно, надо было прислать ей фотографию, дома действительно ни одной его фотографии не было. Была одна, но ее он отдал Ваське, когда тот уезжал в Ленинград. На той фотографии они были сняты втроем — он, Ася и сын. Ася сказала, что хочет, чтобы Константин надел тот самый фронтовой романовский полушубок, в котором она впервые его увидела, и сама надела какую-то широкополую старомодную шляпу с перышком. Ему даже весело от этого было в тот день, когда они ходили в студию на Тверской.
Но обычной фотографии у него не было. И, конечно, надо было ее сделать для дочери. Хотя ему казалось, что он уже и так, без фотографии, остался в ее памяти навсегда. Остался так, как, исчезая, остается в реке облик человека, который хотя бы раз в нее заглянул.
Девочка осталась стоять на дороге, глядя ему вслед.
«Вот и все, Настя, — ясно, как живому собеседнику, молча сказал он. — Прости меня. Дай мне тебя увидеть когда-нибудь.»
Но это он просто так сказал, на всякий случай. Он знал, что это ему уже обещано.
Глава 20
Деревенская весна, конечно, не шла ни в какое сравнение с городской. Вся она состояла из запахов — земли, прелых листьев, новых листьев, талой воды в Красивой Мече, которая поднялась так, что стояла почти вровень с высокими берегами… Только запах яблок был совсем не весенний, но, видно, он чувствовался в Сретенском в любое время года.
— Сережа, может быть, я лучше в машине посижу… пока? — спросила Анна, когда Сергей вырулил с гравейки на деревенскую улицу. — Ты здесь остановись и пойди сначала один, а потом позвони мне, и я тогда тоже приду.
«Или не приду», — подумала она при этом.
Неизвестно ведь было, как воспримет его Маруся появление какой-то неизвестной женщины, которая вдруг, ни с того ни с сего, врывается в ее жизнь. Тем более после того, как из ее жизни так нервно и болезненно исчезла мать.
— Это не надо, Анют, — сказал Сергей. — Понимаешь… — Голос его прозвучал слегка смущенно. — Понимаешь, если со мной даже тигр к ней придет, она и тигра не испугается. Так получилось, — знакомо объяснил он; Аня улыбнулась. — А ты, между прочим, не тигр, а необыкновенная женщина, — добавил он. — Мне не веришь, хоть Форсайта спроси, хоть кого. Пойдем.
Они приехали в Сретенское только через пять дней после перестрелки под райской яблоней. Дело было даже не в том, что пришлось давать показания дознавателю. Это-то как раз не заняло много времени. Все было в общем-то понятно, и милиции явно неохота было возиться с делом, которое выеденного яйца не стоило по сравнению с перестрелками, постоянно происходящими по всему городу.
Их задержало не это.
Сергей собирался забрать Марусю сразу же, как только разберется с Матвеевой армией, но оказалось, что разбираться с этим не нужно. То есть просто поздно с этим разбираться.
Когда Матвей сказал маме, что в армию ему идти не завтра, он имел в виду всего лишь то, что это должно произойти через три дня.
— Мамуль, ну не убивайся ты так! — просил он. — Да ты сама подумай: как бы меня в Среднюю Азию-то занесло? Это же не Канары, с чего б я туда сам по себе поперся? А так хоть белый свет посмотрю. — И, видя, что такое утешение действует слабо, предложил: — А хочешь, скажу, что на пепельнице написано? Ей-Богу скажу, только не плачь!
— Не надо, — сквозь слезы улыбнулась Анна. — Вернешься и скажешь. А я пока буду убиваться. О том, что на пепельнице написано.
Что с ним было делать, с этим выросшим ребенком, которому хотелось посмотреть белый свет и понять, зачем он сам этому свету нужен?
Анна утешала себя тем, что Матвею предстоит еще учебка где-нибудь в более цивилизованной части страны, а там, может быть, и не пошлют его в эту Азию, где ничего не понятно, на эту жуткую границу, через которую толпами ходят бандиты с мешками наркотиков. А что, разве не это происходит на границе Таджикистана и Афганистана? Именно это!
Сергей собрался в Сретенское на следующий день после проводов сына. Анна до последней минуты, просто до той самой, когда он уже проснулся рано утром и тихо, чтобы ее не разбудить, вышел из спальни, не знала, поедет ли с ним. Он сказал ей, что едет, и больше не сказал ничего. Да и что было говорить? Она и без его слов знала, чего он хочет, и как сильно он этого хочет.
Хотя прежде он все-таки сказал бы ей это, а теперь держал в себе молча. И его молчание тоже было частью тех лет, которые хотя и кончились, но то и дело чем-нибудь о себе напоминали.
Об этих годах напоминало даже то, что Сергей не сварил себе кофе, а просто разболтал в большой чашке растворимый порошок. Раньше он любил варить настоящий кофе, покупал его только в знаменитом магазине на Мясницкой и говорил, что растворимую дрянь пьют одни американцы, да к тому же разбавляют этот сомнительный напиток так, словно собираются не пить его, а в нем купаться.
Выйдя к мужу на кухню, Анна первым делом убрала у него из-под носа чашку с коричневой бурдой и выплеснула ее в раковину.
— Ты от него не взбодришься, — сказала она. — И по дороге заснешь. А я машину водить так и не научилась, вместо тебя за руль не сяду, и мы с тобой за сутки до Сретенского не доберемся. Свари нормальный кофе, Сережа.
— Сейчас сварю, — помолчав, сказал он, и Анна заметила, как судорожно дрогнуло его горло и пятнышко у виска стало ослепительно белым.
Они доехали до Сретенского часа за три. Гораздо быстрее, чем когда-то на ушастом «Запорожце».
После бессонной ночи — уснуть из-за мыслей о Матвее так и не удалось, — после кофе, который у Сергея получился таким крепким, что его даже сахар не сделал слаще, Анна была в том состоянии, которое называют смещенным сознанием. Ей не верилось, что она идет по Сретенскому, по тому самому Сретенскому, где начиналась ее любовь и зачинался ее сын, а потом вдруг ей казалось, что это тот самый день и есть, день ее рождения, что не прошло с тех пор двадцать с лишним лет, а восемь последних ужасных лет, наоборот, прошли бесследно…
Она взяла Сергея за руку, чтобы успокоиться, но тут же руку отдернула, потому что они уже поднимались на крыльцо дома. Над крышей вился светлый печной дымок, а в доме была девочка Маруся, и неизбежная теперь встреча с нею была частью того смешения и смещения жизни, которое Анна чувствовала в себе этим весенним днем.
Руку она отдернула, но Сергей взял ее за руку сам и не выпустил ни когда они поднялись на
