душевного тепла. К тому же она родила от него дочь, и хотя это тоже было сделано не от любви, но… Но что теперь, раз уж так получилось?
Когда беременная Наталья собирала его вещи в сибирскую командировку, она спросила:
— Как дите-то назвать?
— Как хочешь, — пожал он плечами. — У меня на этот счет нет соображений.
— Видно, девку рожу, — задумчиво произнесла она. — Чую как-то.
— Ну, назови Христиной, — помолчав, сказал Константин.
— Как? — удивилась Наталья. — Да что вы, Константин Палыч, Господь с вами! Разве есть такое имя?
Она всегда называла его по имени-отчеству и на «вы»; похоже, просто его боялась. Ночами, в постели, это звучало бы странно, но ночами она никак его не называла. Она вообще молчала.
— Тогда как хочешь, так и назови, — повторил он.
— Может, Антониной? — опасливо поинтересовалась Наталья. — Все же мать-покойница… Память будет.
— Как хочешь.
В том, что его дочь названа в честь расстрелянной убийцы, которая и при жизни была ему отвратительна, состояла очередная нелепость его существования, все длящегося и длящегося неизвестно зачем.
О дочери он знал главным образом то, что девочка она тихая и незаметная. Она была в доме как дуновение, она не требовала к себе никакого внимания, и Константин почти ее не замечал. О том, чтобы заняться ее воспитанием или хотя бы поинтересоваться, воспитывается ли она как-нибудь вообще, он не думал.
Только однажды он в это самое воспитание вмешался — когда вернулся со службы и увидел, что Наталья лупит трехлетнюю девчонку широким ремнем от его шинели. Он вот именно только увидел это, войдя в комнату: никаких детских криков во время порки слышно не было. Константин отнял у супруги ремень, пригрозил, что саму ее этим же ремнем поучит, и запретил пальцем трогать ребенка, даже если тот опять совершит такое же преступление, как сегодня — разобьет вазу.
В тот вечер он почитал Антоше сказку про репку и сам отвел ее спать, потому что ему было ее жалко. Но на следующий вечер он пришел домой так поздно, что девочка уже спала, а через три дня и вовсе уехал в командировку.
Но проститься с семьей все же надо было, он специально оставил себе на это два дня.
Константин не предполагал, что этих двух дней ему не хватит. Кажется, даже в годы своей юности он добирался из Петербурга до Лебедяни быстрее, чем теперь, на легковушке, когда его шоферу то и дело приходилось давать огромные крюки, чтобы хоть как-то передвигаться по дорогам, по которым день и ночь шли войска.
«Не надо было ехать, — подумал Константин, когда миновали наконец Ефремов и до Сретенского оставалось уже совсем немного. — Даже переночевать не смогу. А хотя — зачем мне там ночевать? Отдам аттестат и поеду».
— Загрузнем, товарищ полковник, — мрачно заметил шофер, увидев раскисший проселок, который поворачивал на Сретенское от шоссе. — Я-то ничего, как приказ от вас будет, но — загрузнем. Вон, лужи какие налило!
Дожди шли и в августе, и в сентябре, и теперь, в начале октября. Было тепло, сыро и как-то тревожно. Воздух был пронизан тихим непокоем так же, как и мелким осенним дождем.
— Жди меня здесь, Коля, — сказал Константин, выходя из «эмки». — Я за полчаса туда дойду и за полчаса обратно. Еще час там. Может, даже и меньше. В общем, через два часа вернусь — жди.
Он легко нашел дом, в котором не был не то что много лет, а просто целую жизнь. Сретенское славилось садами, но у деда сад был необыкновенный даже по здешним меркам — такой, что яблочный запах разносился на всю округу.
Константин не знал, кто живет в этом доме после смерти деда, но приказал Наталье проситься на постой именно сюда.
Хозяйку дедова дома он встретил в саду. Высокая жилистая женщина подбирала под яблонями паданку и складывала ее в большой рогожный мешок. Она посмотрела на Константина суровым, словно изучающим взглядом и сказала:
— В Лебедяни твоя Наталья. Воскресенье сегодня, да и Покров-праздник. Яблок поехала продать. Проходи в дом, подожди. Вечером будет.
— Не могу я ее ждать, — ответил Константин. — На фронт еду, времени уже нету. А Антонина где?
— Да вроде с мамкой поехала, — пожала плечами женщина. — Вот ведь беда-то… — В ее глазах мелькнуло суровое же, но все-таки сочувствие. — А то, может, подождал бы?
— Нет, — отказался он. — Я аттестат для них вам оставлю, можно? — И, помедлив, зачем-то сказал: — Дед мой до революции в вашем доме жил, я здесь каждое лето проводил мальчишкой.
— Ишь как… Родовое, значит, гнездо, — проговорила хозяйка дедова дома. — Что ж, храни тебя Бог. — И добавила: — Я твоих не обижу.
— Спасибо, — сказал он.
Ему было жаль, что так и не увидел дочь, но как-то… только краем чувств он об этом жалел. Он словно отделился уже от всего, что хотя и слабо, но привязывало его к жизни. Константин долго ждал, чтобы это произошло, а когда произошло наконец, то почему-то почувствовал не радость, а лишь смутную тоску.
Он медленно прошел через сад, остановился на высоком берегу Красивой Мечи. Река набухла дождевой водой и темно, тревожно волновалась под обрывом. Константин постоял над этой глубокой водой и, не оглядываясь, пошел по проселку обратно к шоссе.
Стояла такая тишина, что он издалека расслышал у себя за спиной шлепанье ног по скользкой грязи. Обернувшись, он увидел маленькую фигурку, которая быстро приближалась к нему. Потому, как легко она двигалась, Константин понял, что бежит она босиком, иначе выдергивала бы ноги из грязи так же тяжело, как он.
— Па-апа-а!.. — услышал он.
И тут только понял, что это бежит его дочь. Он быстро пошел ей навстречу, и они почти столкнулись посередине дороги. Девочка остановилась перед ним как вкопанная и проговорила, задыхаясь:
— Господи, неужто успела?
Это прозвучало так взросло, так одновременно счастливо и печально, что сердце у него вздрогнуло — знакомо и забыто вздрогнуло.
— Вы с мамой из Лебедяни вернулись? — спросил Константин.
Дочь смотрела на него так, как не смотрят дети. Но и взрослые так не смотрят тоже. Во взгляде ее прозрачных и вместе с тем темных, как речная вода, глаз было то, чего не было ни в тревожном осеннем воздухе, ни в его сердце: какое-то неназываемое, но ясное обещание покоя. Настоящего, счастливого покоя, той самой нездешней жизни, которая, конечно, существует. Невозможно было в этом сомневаться, глядя в эти речные глаза.
— А я с мамкой не ездила, — сказала девочка. — Меня Шурка Рогожина с собой на свиданку брала. Она к летчику бегает на свиданки, да боится, что он руки начнет распускать. Вот меня и берет. Ты на войну уходишь, пап? — тихо спросила она.
— Ухожу, — кивнул Константин. — Дай я тебя поцелую, Антоша.
Он произнес эти слова просительно — ему почему-то показалось вдруг странной сама возможность поцеловать эту девочку, свою дочь. Как будто он хотел поцеловать текущую воду.
Она сделала к нему один маленький шаг и вскинула руки. Константин наклонился, дочь обняла его за шею и дважды поцеловала сама — не в щеки, а в глаза.
— Ты не бойся, — шепнула она. — Войюй, не бойся. Когда ты придешь, я тебя снова встречу.
— Спасибо, родная, — сказал Константин, чувствуя, как слезы подступают к горлу. — Я не боюсь.
