Анна вспомнила дом, в котором пахло яблоками, ноябрьский сад, в котором из-под опавших листьев выглядывали любопытные живые существа, себя семнадцатилетнюю, в детских шерстяных колготках… Все это стояло в ее памяти так ясно, что увидеть это прямо перед глазами было проще, чем представить девочку Марусю, которая, может быть, сидит сейчас на тех же самых ступеньках веранды и смотрит в тот же темный сад.
— Яблоками там и сейчас пахнет? — спросила Анна.
— И сейчас, — ответил Сергей. — Запах, видно, тоже на века настоялся.
Глава 19
Константин вышел в прихожую, надел фуражку. Но потом вернулся и остановился посередине комнаты, словно что-то забыл.
Он знал, что ничего не забыл. Нечего ему было забывать, потому что ничего ему было не нужно. Но он хотел проститься с Асей здесь, в этой квартире, где ее присутствие было ощутимо даже спустя семнадцать лет после ее исчезновения.
И он должен был проститься с нею именно сейчас, потому что всей душой надеялся, что никогда больше сюда не вернется. Что жизнь наконец сжалится над ним и кончится сама собою. А где она могла бы кончиться естественнее и достойнее, чем на войне?
Он был словно заговоренный — все опасности обходили его стороной. Уже и Гришка Кталхерман сгинул навсегда, словно провалился под пол своего огромного кабинета прямо в недра Лубянки, и сослуживцы исчезали один за другим, и даже самые высокие вожди, казавшиеся неуязвимыми, исчезали тоже, — а Константин Ермолов все работал и работал, и ничего в его жизни не менялось. Правда, он не поднимался по служебной лестнице, а наоборот, опускался по ней. Но тоже: когда его сняли с должности заместителя наркома, других не с должностей снимали, а просто расстреливали. Его же всего лишь больше не повышали, а только бросали на те участки, которые назывались прорывами и на которых нужен был его талант, в созидательности своей не изменившийся.
Поэтому он много ездил. Его направляли в Маньчжурию во время конфликта на Китайско- Восточной железной дороге. Его направляли в Сибирь, где начали строить новую магистраль, которая должна была пройти от Байкала до Амура. Он видел, кто строит эту магистраль, понимал масштаб бедствия, охватившего страну, и не понимал только, почему его не коснулось это бедствие. Почему он здесь в качестве начальника, а не зэка, в то время как большинство здешних зэков совсем недавно были точно такими же, как он?
Одного того, что его бывшая жена — эмигрантка, было достаточно, чтобы объявить его шпионом пяти мировых держав. Других уничтожали и за меньшее — его не трогали и за это.
Наверное, он не был нужен даже опасностям; даже они оставляли его в одиночестве.
То, что у него наличествовала семья, не только не уменьшало одиночества, но усугубляло его. Константин даже обрадовался, когда Васька сказал, что хочет учиться в Ленинграде — сначала в училище, а потом в Горном институте. Горному делу можно было выучиться и в Москве, и уж тем более не было нужды в четырнадцать лет ехать куда-то в училище. Но Константин не стал препятствовать Васькиному желанию. Он понимал, что тот хочет поскорее вырваться из дома, из которого исчезла мать и в котором несчастье отца ощутимо настолько, что его, кажется, можно потрогать рукой.
Не то чтобы Константин не любил сына — просто он редко его видел, потому что не бывал дома месяцами. А когда видел, то каждый раз замечал, что мальчик все больше становится похож на Асю, как будто нарочно о ней напоминает.
К девочке же, которая родилась незадолго до Васькиного отъезда в Ленинград — Константин был тогда в Сибири, — он не испытывал никаких чувств. Он понимал, что Наталья родила ее только для того, чтобы закрепить свои позиции.
Конечно, не в его сердце, а в его доме. Что такое сердце, она вообще не знала, поэтому ее не беспокоило отсутствие чувств с его стороны — ни к ней самой, ни к предусмотрительно рожденному ею ребенку.
Он не замечал Наталью, когда она была его соседкой, не замечал, когда она была наемной нянькой его сына. И не больше он стал ее замечать, когда, по стечению обстоятельств, она стала его женой.
В день Асиного отъезда Константина не было в Москве — он уехал с Васькой в Лебедянь. Надо было навестить могилы родителей и бабушки с дедушкой, родителей матери. Он давно собирался это сделать, потому что не был в Лебедяни больше десяти лет. Но он сделал бы это и позже, если бы Ася сама не попросила его уехать в тот день и забрать Ваську. И Константин выполнил ее просьбу, потому что не мог представить, как будет прощаться с нею. Лучше было вовсе не прощаться.
Когда он вернулся, квартира была прибрана, словно после выноса покойника. На кухне что-то жарилось и парилось. Заглянув туда, Константин обнаружил не только Наталью, но и ее мамашу. Раскрасневшаяся — похоже, от выпивки — Тоня пробовала ложкой суп, кипящий в большой кастрюле. Величина этой кастрюли наводила на неприятные мысли.
— Ты что за праздник устроила? — спросил Константин. — И что ты здесь вообще делаешь?
— А Наташке помогаю, — не замешкалась с ответом Тоня. — Трудно ей теперь одной-то будет с Васенькой, без мамаши он теперь. Вот же стерва Аська, бросила-таки дитенка! И чего ей надо в той загранице, уж, кажется, за вами и здесь как сыр в масле каталась. Ну, мы-то вас, Константин Палыч, никогда не бросим. Хлопцы мои всегда помогут, если что, а я…
— Чтобы я вас здесь не видел, — жестко оборвал ее Константин. — Ни тебя, ни твоих хлопцев. Наталья пусть работает, как работала, и живет, где жила. Ходить недалеко — справится. А твоего здесь чтобы и духу не было.
Ему противно было видеть на Тонином широком лице торжество и противно было, что она снова хозяйничает на этой кухне.
Наталья в самом деле неплохо справлялась с хозяйством. С воспитанием Васьки она, конечно, справиться не смогла бы, но Константин не очень на нее рассчитывал. В соседнем доме жила интеллигентная дама-фребеличка — в ее детскую группу Ваську и стали отдавать на целый день. Грета Гансовна, вероятно, хорошо усвоила то, что изучала на педагогических курсах Фребеля во времена своей молодости. Под ее неусыпным наблюдением Васька еще до школы научился читать, декламировать стихи, болтать по-немецки и по-французски и пользоваться столовыми приборами. Возможно, он научился и еще чему-нибудь полезному, но у Константина не было времени на то, чтобы в это вникать. Ребенок был накормлен, одет, присмотрен — и это было единственное, что он мог для него сделать.
Когда Константин бывал в отъезде, Наталья жила в его квартире при Ваське, но как только он возвращался в Москву, она тут же перебиралась обратно к матери и братьям. Для удобства межквартирного сообщения на кухне была сделана дверь, но ключ от нее Наталья своим родственникам не давала. Она вообще свято соблюдала требование Константина о том, чтобы ни мамаши, ни братьев в его доме не было. Во всяком случае, он ни разу не заметил, чтобы в его отсутствие здесь произошли какие-нибудь изменения, которые непременно произошли бы от Тониных грубых и вороватых рук.
Поэтому, когда однажды поздним вечером, почти ночью, сидя в своем кабинете — прежде это была Асина комната, — он услышал на кухне шорох, а через минуту увидел Наталью, то воспринял это с некоторым удивлением.
— Забыла что-нибудь? — спросил он.
И тут только заметил, что она стоит босая, в одной ночной рубашке, растрепанная, и что ее бесцветные глаза округлены так, словно вот-вот выскочат из глазниц.
— Константин Палыч, — задыхаясь, выговорила она, — обыску нас…
Это известие не слишком его удивило. Тоня с детьми промышляла мелкой спекуляцией еще в те времена, когда за это расстреливали. Правда, теперь была объявлена новая экономическая политика и, кажется, Акуловы промышляли уже вполне легальной мелкой торговлей. Но кто их знает?
