— В Электрической компании Франции.
— Адрес?
— Дом четырнадцать по улице Бронз.
— Есть дети?
— Пятеро.
Я сую в его мирное брюхо револьвер.
— И тебе не стыдно трахать мою мать?
Он начинает мямлить:
— Простите меня… Я же не знал…
— Ты похож, в сущности, на моего отца, ибо спишь с матерью в этой большой семейной кровати.
— Ну да, — отвечает. — Почему бы нет?
— Тогда тебе не мешает заняться моим воспитанием и всем прочим…
— Я могу помочь с работой. В ЭКФ, если захотите…
— Ты симпатяга, но это ничего не даст. Мы в розыске.
— Вот как…
— А в тюрягу идти не хотим.
— Это понятно…
— Ты с тюрьмой знаком?
— Лично — нет…
— Тебе известно, как там воняет?
— Представляю… Грязью… И всем таким…
— Нет, не всем таким… Дерьмом!
— Ясно…
— Неясно… Одним дерьмом! А знаешь, что тебе достается на ночь в качестве снотворного?
— Нет…
— Онанизм.
— Ну…
— Иначе не уснуть. Некоторые парни проделывают в матрасе дырку, суют туда кусок своего мяса. Там никому не придет в голову трахнуть мать дружка! Можешь воспользоваться только пятерней!
У этого отца семейства был очень убитый вид. И еще больше, когда я уточнил суть своей мысли.
— Значит, коли мы отправимся в тюрьму, это будет по твоей вине.
— Почему?
— Потому что ты разболтал!
— Клянусь, я никому не скажу…
— Мы из тебя кашу сделаем, когда выйдем на волю!
— Я же сказал, что никому не скажу!
— Сматывай отсюда.
— Да… Вот… Я уже ушел…
Он был в дверях.
— Очки, — говорит мать. — Он забыл свои очки.
— Они ему не нужны.
— Верно… Они не нужны… Я ушел…
Я вытолкал это дерьмо в ночь. И мы остались втроем.
— Приготовь-ка нам кофе, — сказал я матери, — и надень халат. Мой друг очень целомудрен в жизни.
И тотчас мне приходит в голову мысль: что мы тут делаем?
Несомненно, мне хотелось повидать мою старуху. Такому мудаку, как я, это было просто необходимо! Но теперь, достигнув цели, я чувствовал, что мне достаточно. В деньгах она стоила все меньше. Так почему я не подавал сигнал отбоя?
По рукам Пьеро было видно, что он мечтает скорее отправиться в путь. Его руки залезали в карманы, порхали над ними, он не знал, как с ними быть. И еще по его роже попавшего в передрягу парня было видно, что он делает чудовищные усилия над собой, чтобы не наброситься на мать своего друга и не раздеть ее догола. Надо сказать, что мать для него — существо святое: ведь у него самого ее не было, он родился от неизвестной матери. Он не знал, куда спрятать глаза. Ему хотелось взять их в руки и спрятать в карманы. Вот о чем он мечтал. Но он молчал, не смел произнести ни слова, настолько святой для него была мать, даже шлюха, и совсем трухлявая на вид.
Я же яростно пытался понять, отчего мне хотелось быть тут, а не где-то еще, да притом остаться.
И вовсе не для того, чтобы схорониться. Когда вокруг набито привратниками, притворяющимися, что спят, готовыми в любой момент позвонить в комиссариат, трудно найти более опасное место. Милые соседки матери давно злословили по поводу того, как это можно зарабатывать на жизнь, торгуя своей сорокаоднолетней задницей, а их мужья делали вид, что согласны с ними. Разве стоило спорить из-за этого!
Вот я и стоял как пень, наблюдая за своей старухой, которая натягивала старый прозрачный, отделанный мехом халат, в котором было ни тепло, ни жарко. И была в полной растерянности, не могла попасть в рукав. Так не могло продолжаться, мы по-прежнему видели ее голый зад.
— Надень что-нибудь другое, — говорю.
Она оборачивается:
— Что? Ты хочешь, чтобы я что-то надела?
— Что-нибудь приличное для моего друга.
— Да. Ты прав.
Она влезает на табурет, чтобы порыться в неудобном шкафу. Теперь Пьеро просто вынужден отвести глаза. Он больше не в силах терпеть.
Я тоже ищу. В стопке белье, приготовленное для глажения. Скидываю половину, но в конце концов нахожу нужное — цветастое платьице из хлопчатой шикарной ткани. Протягиваю матери, которая как раз натягивает юбку.
— Надень это. Чье оно?
— Дочери Альзонна. На меня оно не налезет.
— Попытайся. Мне хочется, чтобы ты надела.
Она исчезает около сортира, и Пьеро задает вопрос:
— Скажи…
— Ты что, имеешь вопросы?
— Послушай… Она действительно твоя мать?
— Да, старина. Лучше это, чем ничего вообще.
— Мерзавец.
— Заткнись. И веди себя с ней прилично. Покажи хорошие манеры. Это дама.
И тут она как раз вернулась. Платье очень шло ей. Она собрала свои лохмы в пучок. И стала совсем другой. Теперь ее котировка явно поднялась. Я был рад, что остался.
Она отодвигает белье, утюг и рукавичку, чтобы поставить две чашки на край стола. Вода уже кипела на газу.
— Умой лицо, — прошу ее.
— Почему ты так говоришь?
— Умойся, говорю тебе. Лицо. Водой. Как следует.
Она подходит к раковине. И пускает воду. Смотрится в маленькое зеркало, подвешенное к гвоздику, разглядывает свои годы: их 41. Тут уж было все ясно, расстаться со своей маской ей непросто. Пришлось
