Мы ожидали возвращения ушедших на свидание вместе с их детьми, родственниками и друзьями.
Однажды женщина поручила нам своего недоноска, которому было очень холодно. Его звали Пьер- Поль. Это был пятилетний сопливый малыш, весь в гнойниках. Мы кормили его, а он все спрашивал, почему его папа так долго находится в большой клинике. Скоро выйдет, обещаем ему, он уже совсем поправился.
Через часок ворота выплевывают на улицу печальную толпу заплаканных людей. Несколько женщин поспешно убегают на работу, а остальные, согбенные, жмурясь от дневного света и задыхаясь от свежего воздуха, плетутся передохнуть в кафе.
Как и у многих других, у матери Пьер-Поля были заплаканные глаза. Мы утешаем ее. Пытаемся как- то отвлечь. Это была верная жена! Смеем утверждать, теперь мы знаем, что такое глубокая верность. Верность до гроба! Своими глазами видели!
— Ужасно, — рассказывает она, — раз ему нельзя до меня дотронуться, он не хочет меня видеть. Ну дали бы пожать руку — чего проще! Так нет! А он говорит: «Лучше совсем не приходи». Эти негодяи придумали переговорные устройства для пытки. Понимаете, господа, в нашем случае самое трудное — сексуальная проблема… Мой муж может сойти с ума. Он и на воле всегда отличался большими запросами. Оказывал мне честь каждую ночь… А иногда и вечером. Едва придет с работы, и уже не терпится… Пользуясь тем, что малыш сидел перед теликом, он брал меня на кухне, пока я готовила ужин. Женщине это не может не нравиться! Уж какой самец! Вот он вполне может свихнуться в тюрьме. Таких, как он, нельзя запирать! Уж слишком тяжело наказание… Ведь он совсем не похож на разных там сопляков… Когда я прихожу к нему на свидание, за нами следит надзиратель. Иногда, правда, мне удается по-быстрому приоткрыть грудь. Это облегчит ему потом возможность удовлетворить себя, понимаете?.. Но я боюсь, что он заболеет, потому что по три-четыре раза в день делает это, думая обо мне… А вот и Пьер-Поль уже начинает теребить свою пиписку, как отец… Хотя еще такой маленький! «Понимаешь, — говорит мне муж, — я начинаю забывать тебя, забывать, как выглядит женщина». Было бы хорошо, если я могла бы свободно писать о своей любви и остальном… Но там цензура, так что нечего и стараться. Я могу рассказывать ему только о семье, о малыше и прочем. Но ему наплевать на маленького, на его прыщики, на зубы. Ему требуется мой рассказ о заднице. Чтобы он смог воссоздать картину в своей камере, понимаете? Мечтать — это все, что у него осталось в жизни. Если бы только мне позволили писать ему со всей страстью ну, скажем, о том, как я ложусь в нашу большую постель, как надеваю его любимую розовую сорочку, всю залатанную, но которую он не разрешает выбрасывать и даже заставил поклясться, что я этого не сделаю! Если бы я могла красочно описывать свои бедра, это бы отвлекло его, вы не находите?
Нам никак не удавалось остановить словесный поток этой полувдовы. Вероятно, очки, внимание, с каким мы ее слушали, склоняли женщину к признаниям, и ей хотелось раскрыть нам все тайники своей женской души. Наверное, наш нескрываемый интерес к человеку, наша страстная любовь к ближнему отражались на лицах… Бедняжке было приятно излить душу, мы же не смели оборвать ее. Но делать это перед сосунком, однако!.. Пьер-Поль, широко раскрыв большие глаза, упивался словами матери, как ее молоком. Как же было ему избежать дурной наследственности. Перед нами был еще один сделанный на заказ клиент для суда присяжных.
Мы с Пьеро были огорошены. Тем более что эта вдохновенная рассказчица являла собой довольно занятный портрет. Природа не избаловала ее, наделив несколькими испорченными зубами. Во-первых, она весьма своеобразно косила одним глазом, отличавшимся по размеру от другого. От волнения или по случаю этот глаз заваливался вбок и отправлялся бездельничать за кулисы. От этого и так не слишком приятного рассказа начинало тошнить. Во-вторых, у нее был румпель, напоминавший изрытый воронками армейский полигон. Более или менее прилично выглядел рот, если не считать волосатую бородавку около края губ. Но все остальное было великолепно: 80 килограммов мяса первого сорта, хорошо снабжаемого кровью, отличный военный запас, колыхавшийся от дрожи в спине.
Когда она на минуту умолкла, я постарался направить разговор в другую сторону.
— Что же такое сделал ваш муженек, что его заперли в тюрьму? — спросил я.
— Это очень приличный человек, — уверенно ответила она. — Он хорошо поработал в жизни. И никакой он не жулик, как вся эта сволочь в тюрьме!.. Он очень страдает, смею вас уверить, от окружения мерзавцев, где один развратнее другого… Ему не с кем поговорить даже… Поэтому он молчит. В камере его прозвали Неприятным! А ведь он умеет быть таким вежливым! В отличие от других, он никогда не крал, господа. Это не жулик и не подонок! Он даже не пил, господа, в том числе на нашей свадьбе. Ему требовалось сохранить рассудок, чтобы убедиться в моем целомудрии. «Заткнись! — орал он через стол всем, кто пытался подшучивать над ним. — Со мной это не пройдет! Знаю, как бывает. Все пьют, новобрачный тоже, и когда надо приступить к действиям, он ничего не соображает. Достаточно, чтобы новобрачная закричала, как он уже доволен и проглотит все».
Если бы он узнал, что ему подсунули товар, бывший в употреблении, то впал бы в неистовство. Мог бы и меня убить. Есть у моего мужа один недостаток: он скептик и верит лишь тому, что сам видит. В данном случае у него были сомнения… Я тысячу раз клялась ему. Моя мать тоже. Она являлась гарантом. И вот наступает день свадьбы и первая брачная ночь. При одной мысли, что он наконец поймет, что его не обокрали, что он будет моим первым, я с ума сходила от радости. Вы не можете себе представить его счастье, господа, когда он понял, что его штука не входит. Надо было это видеть! Он плакал, клянусь вам, господа! Было странно видеть такого здоровяка (он весил тогда сто кило, но это было до язвы и татуировок) плачущим, как ребенок. «Я буду любить тебя, Рене, — говорит, — всю жизнь. Я не сделаю тебе больно, не напрягайся, дыши глубже!» И — гоп-ля! — он с ходу пробился внутрь. Мне показалось, что я попала под циркулярную пилу. Заорала, как безумная. Похоже, внизу даже перестали пить. У некоторых женщин разыгрались нервы. Тогда явилась моя мать. Подумать только, ведь я ее единственная дочь! И стала мне помогать… Держала голову. Вытирала виски. «Послушайте, Венсан, — говорит она ему, — поумерьте свой пыл, вы ее продырявите!» Но мне нравилось, что он так грубо со мной обращается. «Уходи, мама! — кричала я ей. — Пусть природа возьмет свое!» Но та не уходила, сидела, как каменная, на краю постели, на которой работал Венсан. Могу смело сказать, она была свидетельницей того, как я стала настоящей женщиной… Говорят, что я ревела, как зверь, и заливалась кровью. Тогда она стала паниковать. «Слезайте, Венсан, — орала она, нанося ему удары по заднице своей сумкой, — а ну прочь, грубиян несчастный! Вы ей еще сделаете ребенка!» Ничего себе коррида была! Она тащила его за ноги, а я, сжимая бедрами поясницу, не отпускала. В те времена мои бедра были сильными! Я была лучшей прыгуньей в высоту в школе.
Ну просто классная история с кровопусканием… Мы так и не узнали, что он наделал, этот скептик Венсан, чтобы его лишили солнечного света.
Да, не всем этим пансионерам напротив повезло, как ему. Он получил терпеливую и верную жену.
Иные среди них даже не отдавали отчета в своем несчастье, и им уж лучше было находиться в одиночке, подальше от возможных сюрпризов.
В бистро, как на заклание, приходила одна маленькая блондинка. Пока она отправлялась в тюрьму, любовник дожидался ее, прочищая глотку с хозяином. А когда она, расстроенная, готовая уронить слезу в его жилетку, возвращалась со свидания, он целовал ее взасос. И все отворачивались, чтобы не видеть.
Спустя десять дней такого хождения сюда, как на службу, мы стали задавать себе вопрос: а что мы тут делаем? Благодаря двенадцатиградусному пиву запросто могли стать алкашами. Мы отливали все чаще. Маячившая на горизонте серая стена отражалась на нашем моральном состоянии. Мы со страхом думали, что, в отличие от бабочки, нас притягивала к себе тень. Тюрьма вошла в нашу плоть, в наш мозг. Вечером, в своем лесочке, мы засыпали под невероятный тюремный шум: звенели ключи, шаркали шаги, слышались крики от побоев… Пришлось купить в аптеке успокоительное на базе цветов апельсинового дерева. Не за горами был нервный срыв, не говоря о том, что мы не двигались с места в главном. «Поздравляю с находкой! — иронизировал Пьер. — Она первого сорта! Ребята, мой друг настоящий гений! Я им здорово горжусь… Нам тут хорошо… Легко… Мы ничем не рискуем… Встречаемся с приличными людьми!» Что мне было ему ответить? Мой отличный план разваливался на глазах. В кино можно видеть потрясных головорезов, которые выходят на волю остервенелыми, готовыми взорвать Солнечную систему. Могу вас
