ее в Лондоне: она точно так же застыла в дверях, склонив голову набок, словно прислушиваясь, как тогда, к свисту падающих бомб и звуку сирены еще до того, как та начинала вопить. Полина даже не поздоровалась – мигом втащила его в огромный вестибюль с мраморным полом, очень напоминающий лондонский – те же ослепительные хрустальные светильники, та же широкая лестница, двумя пролетами убегающая вверх, – и ему вдруг примнилось, что он заплутал во времени, что время искривилось и прошлое и будущее сошлись в настоящем.
Он огляделся. Полотна Фрагонара. Тициан. Из соседней комнаты доносились смех, разговоры. Мадам Симонеску повела его к свету, легонько сжав ему руку пальцами, на одном из которых красовался все тот же рубин. И он вновь ощутил исходящую от нее незримую силу. упорную волю. Она молчала, только прислушивалась, слегка склонив голову.
Он тоже прислушался. На мгновенье звуки, доносившиеся из соседней комнаты, сгинули, и он услышал одну лишь великую абсолютную тишину, которая обняла собою город и мир, тишину безмерную, безграничную и прекрасную, как пространство, как сама вселенная; безбрежное гармоничное безмолвие сфер.
И в этом безмолвии он услыхал пришествие Нового года – перезвон церковных колоколов, стрекот трещоток, гудки судов с Сены, разнобой и слияние человеческих голосов.
Он глянул на Полину Симонеску и почувствовал, что его разом и полностью отпустило, словно он скинул с плеч неимоверный груз. Он знал, что может помолчать – не нужны ей никакие воспоминания, ни беспорядочные рассказы о прошлом, ни оправдания, ни объяснения. Она его поняла, он ее признал: они вместе внимали тишине.
– Monsieur le baron[33], – произнесла она как когда-то и, не обернувшись на дверь в соседнюю комнату и не удостоив взглядом женщину, вышедшую на лестницу, повела его в глубь дома, в крошечный покой, обставленный с изысканной роскошью, который мог принадлежать только ей.
Она усадила его перед ярко полыхающим камином и, не спрашивая, налила бокал его любимого арманьяка. Затем поставила перед ним столик с двумя карточными колодами и уселась напротив.
Обычная колода; колода Таро[34]. Она раскинула их на столешнице лакированного красного дерева. Барон глянул на их разноцветье и понял, что карты старые и на них много раз гадали. Он смотрел на фигуры и соотносил: Башня, разрушенная, – черные провалы развалин позади Итон-сквер-Террас; Утопленник – Хьюго Глендиннинг; Повешенный – отец и его группа; Любовники – он и Изобел. И только Король пик и Дама бубен ни о чем ему не говорили.
Полина Симонеску, замерев над картами, посмотрела ему в глаза. Ее тонкие пальцы повисли над Смертью, Любовниками, Королем пик. Шутом.
– Monsieur le baron, – сказала она, – наступил новый год. Сначала я вам погадаю на картах. Потом – если не передумаете – можете заняться тем, для чего пожаловали. – Она улыбнулась. – Итак, сперва карты. Будущее начнется следом.
ЭЛЕН И ЭДУАРД
Франция. 1959
– Я разработал этот дизайн для вашей жены. Вашей покойной жены…
Флориан Выспянский, похожий на большого медведя, проговорил эти слова со смущением, скрыть чувства ему не удавалось. Он показал на брошь в дальнем конце стола, где была разложена коллекция его творений. Эдуард взглянул на нее. Изумрудный кабошон, оправленный в золото и окруженный рубинами, – превосходная вещь, достойная какой-нибудь царицы или магараджи, или же женщины, не склонной к скромности в украшениях.
Эдуард улыбнулся:
– Изобел была бы очарована. Вы точно угадали ее вкус.
– Очень рад. Я и хотел угадать. О ней говорили, а я слушал.
– Спасибо, Флориан. – Эдуард сжал его руку.
Он прошелся вдоль стола, разглядывая вещи, выставленные для его обозрения, он видел все стадии их создания, начиная с самых ранних эскизов. Коллекция была почти завершена, оставалось сделать всего лишь несколько вещиц. Предполагалось, что им будет дан ход и они будут на выставке сначала в Париже, потом в Лондоне, потом в Нью-Йорке в ноябре этого года. Все это обдумывалось многие месяцы, на это возлагались все надежды, и больше чем надежды. Ему хотелось бы, чтобы Изобел увидела эту коллекцию – в конце концов, она стала возможна благодаря ей. Эдуард посмотрел на ожерелья, тиары и браслеты, лунные камни и лазуриты, черный жемчуг и бриллианты, ограненные «розочкой», опалы и рубины; от блеска их красоты он закрыл глаза и увидел Изобел в гостиной на Итон-сквер, протягивающую руку и показывающую кольцо с изумрудом, она поддразнивает его, радуясь своему «милому» кольцу.
Вскоре он оставил Флориана и провел ночь с какой-то женщиной в доме Полины Симонеску. Обычно, отправившись туда, он проводил там лишь несколько часов. Но в эту ночь желание его было велико, а отчаяние огромно, и он остался с этой женщиной, хороня до утра прошлое в ее плоти. Как и все тамошние женщины, она была молода, красива, изощренна и услужлива. У нее были длинные черные волосы, которые она распустила по телу, и они лежали как шелк, и – может быть, потому, что она почувствовала его потребность, – она попыталась изобразить свой оргазм. Эдуард прижал руку к ее шее. – Не притворяйся…
Она застыла, ее черные глаза широко открылись. Он двигался в ней сильно, медленно, стремясь достичь того черного пространства, которого искал, того краткого затемнения в ритме ощущений. И его желание передаюсь ей – может быть, потому, что он именно так обнимал ее и говорил ей именно те слова, или из-за того, что она почувствовала в нем, – он понял, что она на самом деле отвечает ему. Ее веки дрогнули и закрылись, шея выгнулась, дыхание стало быстрым и прерывистым, она начала со стонами поворачивать голову.
Он выждал и снова сделал резкое движение, и опять сделал паузу – он был уверен в себе в эти последние мгновения, по мере того как приближал их обоих к концу. Он сжал ее крепче, сознавая, что сам не испытывает никаких чувств. Когда он ощутил пульсацию ее оргазма, ему стало легче совершать толчки глубже и крепче – это ничего не значило, это был просто вопрос выбора времени. Она вскрикнула. Эдуард прижал руку к ее рту и кончил.
Она была в потрясении и заплакала. Она вцеплялась в него и говорила, что такого с ней никогда не бывало. Она умоляла его прийти к ней еще.
Эдуард тут же отодвинулся. Холод и безразличие охватили его душу, он преисполнился омерзения и отвращения к себе. Схватив ее за запястье, он приблизил к себе ее лицо.
– Через час после того, как я уйду, – даже скорее, через полчаса, – я забуду твое лицо. Я не вспомню твоего имени. Я не буду помнить ничего из того, что случилось в эту ночь. У меня всегда так. Ты должна бы это знать.
Она привстала на колени в кровати и смотрела на него, ее черные волосы разложились по обе стороны ее лица, как два крыла. Плакать она перестала.
– Я заставлю тебя запомнить, – сказала она. – Заставлю. Я сделаю так, что ты никогда меня не забудешь.
И она медленно провела ладонью по его ягодице.
– Ты красив, – сказала она и склонила голову. – Вот, – проговорила она тихо. – Вот так, здесь, чувствуешь?
– О да.
Эдуард откинулся и закрыл глаза. Ее действия относились к кому-то другому. Позже, ранним утром, когда только занялся рассвет, этот другой человек, этот мужчина снова вторгся в потаенные области ее тела, трахал ее, стремясь к забытью, и лишь когда это краткое забытье наступило, он понял, что этот мужчина – он сам.
Вскоре после шести утра он вышел оттуда и двинулся по безлюдной улице. Мяукнула кошка,
