соскочила со стены и ласково прижалась к его щиколоткам. Эдуард взглянул на нее, потом перевел взгляд на дом Полины Симонеску с закрытыми ставнями. Перед ним возник абрис бледного лица с двумя темными крыльями волос, но образ этот уже таял. Он ненавидел себя в этот момент, как ненавидел себя ночью.
Два года, и с этим покончено. Он не вернется. Ни к самой Полине Симонеску, которая время от времени гадала ему на картах и творила ему вымышленное будущее. Ни к этим женщинам. Ни к одной из них.
Он вообще будет держаться подальше от женщин, сказал он себе. Ему было тошно от результата, от этой сексуальной передышки, которая никогда не была продолжительной и которую всегда, раньше или позже, приходилось повторять: пустота после пустоты. И кроме того, он причиняет вред, сегодняшней ночью он в этом убедился, хотя детали уже улетучивались из его памяти.
Он отвернулся, и кошка, мяукнув, отстала.
Больше никаких женщин, какова бы ни была тяга к ним. Этого решения он придерживался три недели.
Через три недели был теплый летний вечер. Он подписывал бумаги в тишине конторы, пока секретарша ожидала их, скрывая свое нетерпение – поскорее встретиться с любовником.
Три недели – и его охватил ужас от пустоты жизни Он выглянул в окно и смотрел, как пляшут листья. Он отвернулся и попробовал сосредоточиться на работе. Он вызвал в памяти картину драгоценностей Выспянского, и они сверкнули холодным блеском. Подумал о «Партекс Петрокемикалз», где они с матерью владели столь весомым для голосования количеством акций. Подумал о новом исполнительном директоре «Партекса», жизнерадостном техасце Дрю Джонсоне, его приятеле, его креатуре; путч против прежнего, малоэффективного и отжившего свой век директора был тщательно спланирован и превосходно проведен, сама идея принадлежала Эдуарду, исполнение – Джонсону. Он сполна получил удовольствие от этого заговора, пока они претворяли его в жизнь, – в этом плане был смысл, благодаря ему сильная компания становилась еще сильнее. Но, когда они преуспели, он снова ощутил давящую пустоту.
Джонсон был полон разных затей. «Партекс» стала теперь четвертой по величине компанией в Соединенных Штатах, производящей нефть. А ему хотелось, чтобы она стала самой большой и поскорей. Эдуард восхищался его целеустремленностью, полной захваченностью и чувством цели. Он и сам на какое- то время мог бы принять участие во всем этом. Но потом все больше отходил бы от этого предприятия. Четвертая по величине, вторая по величине, самая большая – какая разница?
Он повернулся и взглянул на шкафы с полками, содержащими картотеки. Перевел взгляд на телефоны. Можно было работать. Можно было найти женщину. Добыть себе прибыли, добыть себе удовольствия; он с гневом отверг и то, и другое.
Выйдя из своего управления, он отпустил шофера на эту ночь и сел за руль своего черного «Астон-Мартина». Выехал за черту города, чтобы под музыку мчаться на высокой скорости. Когда он понял, что и это перестало его захватывать, он при первой возможности развернулся, чтобы возвращаться в Париж. Стало быть, женщина.
Не
Он проехал богатыми кварталами Правого Берега, глянул на ледовый блеск бриллиантов в открытом для посетителей зале де Шавиньи и направился в Пон-Неф вдоль набережной Августинцев.
Прошлое навязчивым пульсом билось в его голове, рядом поблескивала Сена. А в нескольких улочках от него, в нескольких минутах езды, перед церквушкой остановилась высокая стройная девушка.
Она наугад бродила по улицам, тоже прислушиваясь к прошлому. Теперь она остановилась и, подняв лицо навстречу солнечному свету, разглядывала стоявшее перед ней здание. Церковь Св. Юлиана Бедного. Она тоже бедна. В кошельке у нее ровно десять франков. Она улыбнулась.
За церковью находился большой парк. Там играли дети. Она слышала их крики. Краем глаза она различила цвета их одежды. Красный, белый и синий. Американские цвета. Цвета независимости. Она в Париже почти неделю, а до этого была в Англии: три дня в Девоне, три дня с Элизабет, сестрой ее матери.
Ей не хотелось думать об этих трех днях. Она ехала туда, исполненная надежд, тряслась в загородном автобусе по узким дорогам, вывертывала шею, чтобы скорее увидеть дом и сад ее матери. То самое место, которое мать на протяжении лет вызывала в памяти, так что после многих повторений Элен уверилась, что знает его: знает каждое дерево, тенистое местечко, где поставлены скамейки, выкрашенные белой краской; она вполне отчетливо видела фигуры людей, собравшихся там для ритуала чаепития.
Но все было совсем не так. Дом был безобразен, и в Элизабет – она почувствовала это сразу – не было расположения к ней, а лишь старая злоба и старая ненависть.
Она взглянула на церковь, на круглый арочный вход, и с усилием отогнала эти воспоминания. Она загнала их внутрь вместе с другими: о том, как Билли лежал мертвый, о ее матери и щелканье четок монахини, о Неде Калверте, том человеке с ружьем и о черном «Кадиллаке». Она не могла полностью освободиться от этих воспоминаний; ночью они оживали в ее снах, но днем было такое место в ее сознании, где их можно было вытерпеть. Там эти образы тоже воспроизводились, но они были отдаленными, как когда-то виденный фильм, как то, что произошло с кем-то другим. Она не позволяла им очутиться на первом плане сознания. Не позволяла. Она приехала в Париж – «самый красивый город в мире, Элен, красивее даже Лондона», – и он в самом деле был красив. Каждый день она ходила по нему пешком, в одиночестве совершая свои паломничества. И пока она ходила и смотрела, все было в порядке. Тогда она не дрожала и не плакала. Такое случалось, если только она слишком долго оставалась в одном месте и разрешала воспоминаниям прокрасться обратно.
Начиналась ее новая жизнь, которую она так давно обдумывала и о которой мечтала. Она как раз думала об этом – позже ей это припомнилось – и именно в этот момент услышала шум подъезжающей машины.
Это была большая черная машина, марку которой она не могла угадать, и она так никогда и не поняла, что она увидела раньше – машину или человека, который сидел за рулем. На секунду она подумала, что он обратился к ней, но осознала свою ошибку. Должно быть, это был голос какого-нибудь ребенка из парка. Она отвернулась, услышала, что машина подъезжает ближе, и повернулась обратно.
На этот раз она посмотрела прямо на этого человека и увидела, что он глядит на нее и на лице у него выражение некоторой озадаченности, словно ему кажется, что он узнает ее. Это было странно, потому что у нее было такое же чувство, хотя тут же она поняла, что это просто смешно – она прежде никогда его не видела.
С тех пор как она уехала из Оранджберга, она продолжала видеть мир с поразительной отчетливостью, словно все еще находилась в состоянии шока. Цвета, жесты, лица, движения, нюансы речи – все это было для нее ужасающе живо и ярко, и точно так же она увидела и этого человека, словно он медленно вышел к ней из сновидения.
Машина, в которой он ехал, была черной, черным же был его костюм и его волосы. Когда она посмотрела на него, он слегка наклонился вперед, чтобы выключить мотор, а когда он выпрямился и снова взглянул на ее, она увидела в молчании, которое показалось ей оглушительным, что глаза у него темно- синие, как море в тени. Тогда она пошла к нему навстречу и остановилась у капота машины. Внезапно она поняла, что случится дальше, это понимание, словно молния, вспыхнуло в ее сознании. Ей показалось, что и он знает об этом, потому что лицо его на мгновение стало неподвижным и напряженным; в глазах была растерянность, словно он ощутил удар, некий неожиданный удар ножом, но не видел, как этот удар нанесли.
Она что-то сказала, и он что-то ответил, – слова были совершенно несущественны, она видела, что он, подобно ей, понимает это; слова были просто переходом, необходимым коридором между двумя помещениями.
Тогда он вышел из машины и приблизился к Элен. Она взглянула на него. Ей стало сразу ясно, что она полюбит его, она ощутила это ярко в своем сознании и почувствовала, как что-то внутри ее сдвинулось,
